Жак де Ланглад. Оскар Уайльд, или Правда масок. Глава I. Королевское дитя
Речь идет о том, чтобы научить человека сосредоточиваться на мгновении бытия, которое само по себе не более чем мгновение.
Достаточно трудно взять на себя смелость1 утверждать, что Оскар Уайльд родился 16 октября 1854 года в доме 21 по Уэстленд-Роу в скромном районе Дублина. Оскар стал вторым сыном в семействе Уайльдов; первым был его брат Уилли, появившийся на свет в 1852 году. Рождение Оскара было разочарованием для матери, которая страстно желала родить дочь, и потому до пятилетнего возраста упорно одевала сына в платья для девочек2. Экстравагантная семейка, в которой вырос юный Оскар, несомненно, приложила руку к проявлению его дальнейших наклонностей.
Мать будущего писателя имела прозвище мадам Рекамье3 из Челси, но вся Ирландия знала ее под именем Сперанца.
Джейн Франческа Элджи, супруга сэра Уильяма Уайльда, родилась в 1824 году, однако, как это было принято в те времена, утверждала, что родилась в 1826-м. Ее отец работал юристом в Уэксфорде, а мать, мисс Кингсбери, приходилась двоюродной сестрой пастору Чарлзу Мэтьюрину4. Всю свою жизнь мать Оскара витала в мире выдумок и фантазий, утверждая, что по происхождению она итальянка и принадлежит к потомкам Данте Алигьери. Ложь для нее была искусством.
Мать Уайльда была рано созревшим ребенком: вместо того чтобы играть со сверстниками, она с удовольствием читала по-латыни и по-гречески, изучала французский, немецкий, итальянский языки, но при этом не оставляла без внимания политику, рассуждая о ней с друзьями отца и тем самым нарушая традицию, ибо девочкам того времени, хотя и разрешалось появляться на глаза, запрещалось вообще открывать рот. В свои семнадцать лет эта девушка вызывала всеобщий восторг необычной развитостью и умением вести беседу. Вскоре ее увлек национальный ирландский вопрос, и юная дива стала героиней восстания против английского правления. «Никто из тех, кто выступал с обличением политических ошибок в Ирландии, — пишет ее биограф, — не пользовался таким благоговейным вниманием, как эта очаровательная девушка, ставшая вскоре известной под псевдонимом Сперанца»
Тем временем, пока формировалась эта сильная личность, некий ирландский журналист, ярый националист Чарльз Гоуван Даффи основал газету «Нация» и так заявил о своих намерениях: «Становится очевидным, что сейчас стране требуется газета, способная оказать помощь и организаторскую поддержку массовому движению, охватившему наш народ». Первый номер газеты вышел 15 октября 1842 года; уже в нем демократический режим, на манер греческого или французского, был объявлен образцом для угнетенной Ирландии, являвшейся неотъемлемой частью Соединенного Королевства со времени подписания Акта о Соединении в 1800 году. Ирландия не разделяла всеобщего энтузиазма, который сопровождал восхождение на английский престол в 1837 году принцессы Виктории и ее бракосочетание 10 февраля 1840 года с принцем Альбертом де Сакс-Кобург-Гота. С 1843 года «Нация» стала оплотом сопротивления и опасным противником правительства королевы Виктории.
Катастрофический неурожай картофеля (основного продукта питания ирландцев) в 1846-м привел к «великому голоду» 1848 года. 24 февраля того же года вспыхнула революция в Париже. Свергнутый Луи-Филипп в сопровождении королевы 4 марта высадился в Нью-Хейвене. Ирландские патриоты под предводительством О’Коннора5 устраивали демонстрации на улицах Лондона. Правительство лорда Джона Расселла вынуждено было сдерживать всплеск ирландского национализма, олицетворяемый Сперанцей: «Воинствующий национализм, — писала она, — звучавший в музыке и песнях Мура в начале нашего века, позднее усилиями О’Коннелла6 превращается в мощнейшую политическую силу и проявляется в бурном 1848 году, когда волна восторженной страсти, кажется, переполнила сердце нации… Даже в стенах Тринити-колледжа были слышны звуки ирландского рожка, поющего гимн свободе». А в громкой статье «Jacta Alea Est»7 эта воинствующая националистка зашла еще дальше, открыто призвав к вооруженному восстанию: «Двести тысяч ружей уже сверкают на солнце… Огромные баррикады перегородили улицы богатых кварталов… Быстрое решение, смелый порыв — и земля в наших руках». Свою революционную страстность она постоянно уснащала ирландским фольклором, легендами и мифами о привидениях и феях. В ее статьях нередко можно было встретить черта; обычно он обитал в замках богатых господ, например, в Каслтауне, где рогатый участвовал в ужине после охоты и шокировал гостей неслыханными речами. Неудивительно также, что Сперанцу покорила рассказанная немецким пастором Вильгельмом Мейнхольдом история «Колдуньи Сидонии», которую в ее переводе прочитала вся Англия.
Героиня произведения Сидония фон Борк была музой художника-прерафаэлита Берн-Джонса, околдовав и юного Оскара Уайльда. Считается, что она родилась в 1540 году и провела довольно бурную молодость, полную романтических приключений, как при дворе в Померании, так и в обществе конюхов, которые переодевались в привидений, чтобы беспрепятственно пробираться по ночам к ней в спальню. Помолвка Сидонии с герцогом Е. Л. фон Фольгастом была расторгнута из-за козней князей Щецинских, которые сочли, что в ней течет недостаточно знатной крови, и к тому же были шокированы ее поведением. От такого оскорбления она пришла в бешеную ярость и в отчаянии удалилась в монастырь Маринфлисс, задумав отомстить при помощи ворожбы. Доподлинно известно, что всех мужчин этого княжеского рода злой рок поразил бесплодием. В 1618 году герцог Фрэнсис приказал разыскать колдунью и арестовать ее в монастыре, настоятельницей которого она была. Герцог обещал сохранить Сидонии жизнь при условии, что она снимет заклятье с оставшихся князей. Ведьма отказалась и была публично обезглавлена, а затем сожжена 19 августа 1620 года на центральной площади города Щецина. Существует картина с изображением юной колдуньи Сидонии, написанная в 1554 году. Это произведение руки мастера школы Лукаса Кранаха позднее было переделано: в мастерской Рубенса на полотне было дорисовано изображение колдуньи, строящей гримасы из-за плеча девушки.
Совершенно очевидно, что такая судьба не могла не восхитить ирландскую пассионарию, а также будущего автора «Портрета Дориана Грея».
После разгона массовой демонстрации, организованной О’Коннором, начались репрессии. И в это время опять отличилась Сперанца. На процессе по делу молодых патриотов она вышла на трибуну, прервав выступление генерального адвоката, и произнесла речь в защиту независимости. Гнев переполнял ее, и все с замиранием слушали ее страстную речь, так что даже председатель суда не осмелился приказать ей замолчать. Молодая женщина вышла из зала суда национальной героиней.
В ноябре 1851 года она стала женой известного врача-окулиста Уильяма Уайльда, страстного любителя археологии и путешествий и неутомимого искателя женской красоты. Этот уродливый человек был почти карликом, но отличался исключительной образованностью, обладая истинным даром соблазнителя и необыкновенным ораторским талантом, столь ценным в стране, где беседа возведена в ранг искусства, сочетающего обаяние и выдумку, призванную приукрасить неприглядную действительность. Доктор Уайльд успешно оперировал катаракту у короля Швеции Оскара I, основал больницу в Дублине и написал ряд авторитетных научных трудов.
Это был странный союз ветреного и взбалмошного мужчины с гордой и высокоидейной женщиной. И в то же время они были великолепной супружеской парой, сплоченной общими фантазиями. Свадебное путешествие они предприняли по Скандинавии, где погрузились в мир удивительных древностей. По приезде в Данию Сперанца так описывала свои впечатления: «Здешняя жизнь так чужда дикости отставшей в своем развитии Англии… И вместе с тем никакого ханжества. Религия в Дании — просто дань красоте; их вере не свойствен фанатизм и присуще элегантное неприятие вульгарности».
По возвращении в Ирландию молодые поселились в скромном доме на Уэстленд-Роу, где и родились все их дети: Уилли, Оскар и, наконец, долгожданная дочь Изола. После рождения Оскара Сперанца предельно искренне написала подруге: «Скорее можно представить Жанну д’Арк, покорную узам брака, чем Сперанцу, качающую люльку с мальчуганом! Ребенку всего месяц, а он уже красив и силен, как если бы ему было три; его назвали Оскаром Фингалом. Не правда ли, это великолепно, туманно и в стиле Оссиана?» Доктор Уайльд уже сумел завоевать дружбу короля Швеции, который предложил стать крестным отцом новорожденного. Его крестили в традициях протестантской церкви и нарекли при крещении именами Оскара, Фингала, О’Флаэрти, Уиллса. Однако, если верить свидетельству Лоуренса Чарлза Придо Фокса, нельзя исключить вероятность того, что мальчик был крещен в католической вере. В 1862 году Лоуренс Фокс служил священником прихода Св. Кейвина в нескольких километрах от Дублина; он часто встречался с Уильямом Уайльдом, ярым противником католиков-реформаторов. Сперанца иногда вывозила детей на каникулы в Глинерр, где и был расположен приход. Она часто беседовала со священником и приводила Уилли и Оскара послушать проповеди. «Я не уверен, — пишет отец Фокс, — что она стала католичкой, однако очень скоро она попросила меня давать уроки сыновьям, один из которых оказался тем самым будущим экстравагантным гением Оскаром Уайльдом. Спустя несколько недель я крестил их обоих».
Доктор Уайльд становился знаменит. Его талант был признан Наполеоном III, которого он лечил в Париже, а также королевой Викторией: Уайльда даже назначили окулистом Ее Королевского Величества. Семья переехала в фешенебельный район Дублина в дом 1 по Меррион-сквер. А через несколько недель ирландское высшее общество, оценив по достоинству приемы в доме четы Уайльдов, уже регулярно собиралось у них послушать доктора и полюбоваться на величественную пассионарию, снова беременную. Всегда сильно напудренная, обычно она одевалась либо в черное, по случаю печальных событий, либо в белое, по случаю праздников или побед ирландских революционеров. Пеструю смесь завсегдатаев дома составляли английские офицеры из Замка8, коллеги доктора, артистическая богема, политики и множество красивых женщин, быстро становившихся добычей хозяина дома. Среди частых гостей можно встретить Шеридана Ле Фаню, автора «черных» романов и племянника знаменитого Роберта Шеридана. Фантастические рассказы, перемешанные с воспоминаниями о великом драматурге и политическом деятеле, разжигали воображение юного Оскара. Последний вскоре был допущен на эти приемы, часто заканчивавшиеся далеко за полночь. Еще один постоянный посетитель дома на Меррион-сквер — профессор Махэйффи, будущий ректор Тринити-колледжа в Дублине. Этот пастор, европейски известный специалист по Древней Греции, любил строить из себя скептика; кроме того, будучи снобом, он старательно обхаживал обитателей Замка и представителей городской знати. Благодаря ему пейзажи и культура античной Греции рано стали питать живое воображение Оскара.
В 1864 году положение семьи Уайльдов достигло апогея. Оскару было десять, в тот год он безумно влюбился в свою сестру Изолу, пятью годами младше него. Мальчика определили на пансион в колледж Портора в Эннискиллене, расположенном в ста пятидесяти километрах к северо-западу от Дублина на реке Ирн, впадающей в Атлантический океан. Колледж располагался в белом деревенском доме, построенном над озером на территории обширного парка. Репутация учебного заведения была связана скорее с его историей и красотой окружающего пейзажа, нежели с качеством преподавания. Но это было одно из королевских учебных заведений страны, и в нем Оскар Уайльд провел семь лет.
28 января 1864 года был днем наивысшего признания достоинств придворного лекаря: королева Виктория пожаловала доктору Уайльду дворянство. По окончании церемонии в Замке Сперанца стала леди Уайльд: еще каких-то пятнадцать лет тому назад пассионария предрекала этому сословию гореть в вечном адском огне! «Сперанца была настолько же счастлива, — рассказывает ее биограф, — насколько и горда тем, что стала „Вашим Высочеством“, что ее портрет кисти Бернара Мулервэна9 был выставлен в Королевской Академии в 1864 году и что она стала вхожа в салон Его Превосходительства. Голос дворецкого, объявлявшего, что „карета леди Уайльд подана“, казался ей восхитительной музыкой». Что же касается Оскара, то он уже начинал проявлять незаурядные способности и превращаться в яркую индивидуальность.
Во время школьных каникул он приезжал к матери, окруженной всеобщим вниманием, то в Дублин, то в Мойтуру — так называли недавно построенный новый дом в Коннемара, краю озер и болот, блуждающих огней и духов, где дни заполнены ловлей лосося, охотой, купанием в темных озерах, украшающих тревожные пейзажи северной Ирландии, так описанных Ф. Жюлианом: «Гранитные глыбы то тут, то там выступают из воды цвета сепии; с одной стороны — торфяные болота, которые как бы продолжают озеро, с другой — ярко-зеленые поля, перерезанные каменными стенами… Июньские сумерки бесконечно сгущаются над этим мирным пейзажем, постепенно исчезающим в дымке, наполненной видениями».
Но сам Оскар Уайльд предпочитал жизнь в Дублине, у ног матери, королевы высшего общества в салоне на Меррион-сквер. Его друг Гамильтон, кстати, очень увлеченный ею, вспоминает: «Вне всякого сомнения, Сперанца была самой яркой звездой земной галактики… Молодость, красота, исключительное воспитание, редчайший ум, личное обаяние, образованность, оригинальность и сила характера сделали эту женщину центром дублинского высшего общества».
Газета «Нация», печатавшая памфлеты, попала под запрет. Именно с этого времени Сперанца посвятила себя литературе, стала публиковать стихи, выпустила многотомник ирландских легенд. Критики благосклонно принимали ее творчество: «Эта женщина, несомненно, обладает подлинным поэтическим даром, коли она написала столь прекрасное, полное силы и грации стихотворение, которое вы дали мне прочесть. Из любви к поэзии, а также из любви к старушке Ирландии ей необходимо продолжать писать и поскорее выпустить сборник». Все свои стихи Джейн Уайльд посвящала сыновьям; юный Оскар с удовольствием слушал комплименты, которые гости расточали его матери, а сам старался запомнить ее речи, как бы черпая из богатого источника собственного разговорного и литературного языка. Когда кто-то предлагал матери познакомить ее с уважаемым человеком, она восклицала: «Никогда не произносите при мне это слово. Только торговца можно назвать уважаемым человеком!» Однажды она так приняла дочь одного не слишком талантливого писателя: «Добро пожаловать, милая. Как вы похожи на своего интеллектуала-папочку, вот только лоб не такой величественный, как у него… Мне говорили, у вас есть возлюбленный. Какая жалость, ведь любовь убивает честолюбие». Скрывая улыбку, Оскар поднимал на мать, у которой с раннего детства ходил в любимчиках, восхищенный взгляд: «Уилли хорош, — говорила она, — он на редкость умен, но Оскар — о, из него получится нечто божественное».
Однако не все было так безоблачно на семейном небосклоне. Расходы по содержанию хлебосольного дома на Меррион-сквер, покупка мебели, загородного дома начинали сказываться на не столь уж значительных доходах доктора. Сам он стал раздражительным, отношения с клиентами разладились, он почти перестал следить за собой; доктор начал пропадать в тавернах и преследовать служанок; о его предосудительном поведении поползли скандальные сплетни. А леди Уайльд, как и раньше, принимала гостей, не обращая внимания на слухи, словно они и не достигали ее ушей. Она продолжала царить в своем салоне: длинное до пола платье из пурпурного шелка, припудренное лицо, волосы цвета ночи, руки, унизанные драгоценностями, медальоны на шее, вылитая «королева сцены провинциального театра», как шутили злые языки. До нас дошло описание одного из таких, нередко чрезмерно шумных, приемов: «В этой среде возвышенность мысли ни в коей мере не соответствовала привычкам повседневной жизни. Гостеприимный дом представал уделом роскоши и веселья, поздних ужинов, обильно сдобренных вином, беззаботных бесед и нарядов. Галантные приключения сэра Уильяма стали излюбленной темой разговоров. Даже его безупречная супруга порой грешила высказываниями, вряд ли предназначенными для детских ушей. В салоне матери и за столом у отца обосновались представители шумной и неряшливо одетой богемы, которые в избытке переполняли Дублин той эпохи».
Падкая на рекламу леди Уайльд принимала и журналистов, публиковавших отчеты о приемах, на которых распущенность все чаще одерживала верх над благопристойностью: «В прошлую субботу известная своим выдающимся литературным творчеством леди Уайльд, признанная в Дублине второй мадам Рекамье, давала прием у себя на Меррион-сквер. Среди многочисленной и изысканной публики можно было встретить самых ярких представителей художественных, литературных и политических кругов. Преподаватели Тринити-колледжа преподобный Пребендари, преподобный Махэйффи и профессор Тайрелл находились там рядом с известными судьями, адвокатами и некоторыми членами труппы Дублинского королевского театра. Нетрудно догадаться, что беседа шла на самые возвышенные темы, но основным предметом обсуждения стала поэзия…»
Успех салона на Меррион-сквер вызывал зависть многих завсегдатаев, которым было непонятно, каким образом хозяйке удается собрать вместе так много выдающихся личностей. «Достаточно их заинтересовать, — отвечала леди Уайльд. — Все очень просто. Стоит лишь пригласить самых разных людей, но ни в коем случае не зануд, и перемешать их, не слишком заботясь о морали. И не важно, если у ваших гостей ее вовсе нет». Сэр Уильям редко выходил в общий зал; он предпочитал уединяться на первом этаже с кем-нибудь из коллег и в спокойной обстановке, с сигарой в одной руке и бокалом коньяка в другой комментировать последние скандалы и сплетни.
Результаты такой экстравагантной и беспутной жизни не заставили себя ждать: кредиторы начинали хмуриться, судебные исполнители — являться для выполнения постановлений суда; на часть имущества был наложен арест, в то время как леди Уайльд находила себе утешение за чтением Эсхила. В дом наведывался и еще один, еще менее приятный посетитель — полупомешанная прежняя любовница доктора Уайльда, которая шантажировала его, угрожая расклеить по всему городу памфлет, разоблачающий его преступление. Это была некая мисс Трэверс, дочь преподавателя из Тринити-колледжа, которая уверяла, что сэр Уильям изнасиловал ее. Юная особа не слишком подбирала слова, объясняясь с сэром и леди Уайльд. Давно привыкшая к похождениям мужа Сперанца с ледяной иронией приняла нападки «оскорбленной» девушки. Но однажды, когда леди Уайльд уехала с детьми в маленький курортный городок Брэй в нескольких километрах к югу от Дублина, ее встретили расклеенные на стенах домов оскорбительные листовки; Уилли и Оскар никак не могли понять, что все это означало. Душа матери была оскорблена, и 6 мая 1864 года она отправила гневное письмо профессору Трэверсу: «Вы, может быть, не в курсе того, какие возмутительные выходки позволяет себе ваша дочь в Брэе. Она бессовестным образом сговорилась с уличными торговцами газет и заставляет их расклеивать по городу афиши, в которых утверждается, будто у нее была связь с сэром Уильямом Уайльдом. Если ей взбрело в голову бесчестить свое имя, мне до этого нет дела; но поскольку, оскорбляя меня, она рассчитывает под угрозой разоблачений выудить денег у сэра Уильяма, — что, кстати, ей неоднократно удавалось, — я считаю необходимым поставить вас в известность, что никакие угрозы и оскорбления не заставят нас платить ей далее. Отныне вашей дочери, опустившейся до требования платы за свою честь, будет отказано навсегда».
Это письмо не вызвало никакой реакции у отца, зато девушка, сочтя себя еще раз оскорбленной, поручила своему адвокату предъявить иск о возмещении морального ущерба в размере двух тысяч фунтов стерлингов: такова была цена ее девственности, если верить сложенному по этому поводу двустишию:
Она пришла к нему невинной девой,
Прощаясь, боле ею не была!
В подобной ситуации леди Уайльд была вынуждена думать о собственной защите; при этом, естественно, она не могла отрицать своего авторства. Она заявила, что письмо: 1) ни в малейшей степени не было оскорбительным; 2) не было клеветническим; 3) носило строго конфиденциальный характер. Короче говоря, она сама, очертя голову, напрашивалась на скандал, в точности так же, как поступил ее сын Оскар через тридцать лет, и весь процесс был фактически посвящен установлению истины по одному-единственному вопросу: виновен ли ее супруг в совершении профессионального проступка в соответствии с обстоятельствами, на которых настаивала в своем заявлении мисс Трэверс. К вящей радости читателей, газеты немедленно набросились на это дело. Знаменитый придворный окулист, член Дублинской академии наук сэр Уильям Уайльд обвинялся перед судом в том, что усыпил при помощи хлороформа юную девятнадцатилетнюю пациентку с целью изнасилования! Можно себе представить интерес публики и замешательство судебных органов. Начало процесса превратилось в настоящий спектакль. В обращении к присяжным адвокат мисс Трэверс заявил: «Обстоятельства, которые мне предстоит изложить, настолько неприличны и чудовищны, что мне хотелось бы, чтобы это сделал за меня кто-нибудь другой». Председатель прервал его: «В таком случае, может быть, некоторые дамы, находящиеся сейчас в зале, пожелают выйти, прежде чем вы станете продолжать?» Никто не двинулся с места, и многочисленные сидящие в зале женщины ограничились тем, что стыдливо опустили глаза. Между тем адвокат продолжал: «Господа присяжные заседатели, я не в силах взять на себя ответственность в точности описать то, что произошло в кабинете доктора Уайльда. Когда настанет время, мисс Трэверс сама выполнит грустную обязанность пересказать тот ужас, жертвой которого стала… Пока я только могу сказать, что она лишилась самого дорогого, что у нее было, своей невинности, причем по вине мужчины, который благодаря своему положению более, чем кто-либо другой, обязан был помнить об оказанном ему Доверии». Не будет преувеличением сказать, что публика затаила дыхание.
Когда девушку вызвали для дачи свидетельских показаний, она подтвердила, что в 1854 году обращалась к доктору Уайльду и что он с самого начала относился к ней скорее по-дружески, нежели как к пациентке, часто одалживая деньги. Наконец она перешла к главному: «Однажды я попросила доктора осмотреть ожог у меня на шее. Но он внезапно схватил меня в объятия, и я потеряла сознание. Потом доктор Уайльд побрызгал на меня водой и, как только я пришла в себя, стал умолять меня встать поскорее, ибо иначе мы, по его словам, пропали». Истица подтвердила, что доктор изнасиловал ее, воспользовавшись беспамятством. Более того, она заявила также, что через несколько дней после происшествия получила от доктора письмо: «Простите меня. Я просто ничтожество. Я лежу сейчас в постели и думаю о вас… Будьте умницей и не рассказывайте никому о том, что произошло».
Очередь доходит до леди Уайльд; ее нисколько не интересовали ни инсинуации мисс Трэверс, ни вся эта мрачная история с изнасилованием. Ею двигало желание защитить детей: «Единственной причиной, побудившей меня написать ее отцу, была боязнь того, что однажды такая листовка окажется у меня в почтовом ящике, а потом может случайно попасть в руки моих невинных детей. Кстати, моя дочь уже где-то подобрала один из таких листков и сказала: „Смотри, мама, это, наверное, о вас с папой. А что это значит?“»
Суд вынес приговор в пользу мисс Трэверс, что, кажется, не причинило ущерба авторитету сэра Уильяма Уайльда. Что же касается юного Оскара, то он тяжко переживал скандал, так как стал предметом насмешек у себя в школе в Порторе, куда был недавно переведен. Его дразнили злым стишком, который сильно ранил его чувствительную натуру:
Он окулист, имеет дом на Меррион-сквер,
Талантлив, ловок и умен сверх всякой меры,
Я расскажу, коли желаете вы знать,
Что же заставило мисс Трэверс так кричать.
С тех пор молодой человек, подавленный личностью собственной матери и шокированный деяниями отца, начал проявлять неспокойное отношение к вопросам, связанным со взаимоотношениями полов. Юноша был столь же деликатен и чувствителен морально, сколь силен и крепок физически. История сохранила для нас подробные воспоминания сэра Эдварда Салливана о четырнадцатилетием Оскаре во время его учебы в Порторе:
«Я познакомился с Оскаром Уайльдом в начале 1868 года в королевской школе в Порторе… Прежде всего сразу бросались в глаза его жесткие длинные волосы. В течение нескольких лет он оставался в свободное от учебы время очень ребячливым, живым, даже непоседливым юношей. Стараясь избегать мальчишеских игр, Оскар предпочитал кататься на лодке по озеру Лох Ирн, несмотря на то, что слыл неважным гребцом. С ранней юности он считался замечательным рассказчиком, блистая даром великолепно описывать события и приводя всех в восторг забавным пересказом своих школьных приключений. Одним из самых излюбленных мест, где ученики любили собираться после обеда, был Стоун Холл. Здесь Оскар чувствовал себя на коне… Помню, как однажды, уже после 1870 года, мы как-то заспорили о некоем преследовании на религиозной почве, которое наделало в ту пору много шуму. Оскар тоже был среди нас, поглощенный загадками суда рота10; он вдруг заявил, что больше всего на свете хотел бы стать героем такого же шумного дела и войти в историю, как защитник на процессе „Регина против Уайльда“. Он обладал истинно романтическим воображением, но вместе с тем в его речах всегда проскальзывала некоторая сдержанность, будто юноша неизменно отдавал себе отчет в том, что слушателей так просто не одурачишь… Больше всего он увлекался романами Дизраэли… уделял огромное внимание классической литературе, а элегантная легкость его переводов из Фукидида, Платона или Вергилия так и осталась непревзойденной… Все одноклассники были обязаны своими прозвищами исключительно острому языку Оскара».
Сам Оскар писал позднее Фрэнку Харрису: «До самого последнего класса в Порторе мне было далеко до репутации брата Уилли. Я читал слишком много английских романов, слишком много поэзии, чрезмерно витал в облаках, вместо того чтобы заниматься по школьной программе. Смею утверждать, что знание, как оно всегда и бывает, пришло ко мне через удовольствие… Мне было почти шестнадцать, когда я внезапно начал осознавать чудо и красоту Древней Греции. Моему взору неожиданно предстали белые силуэты, отбрасывающие красные тени на залитые солнцем стены гимназии: группа обнаженных юношей и девушек на темно-синем фоне, подобно фризам Парфенона, как писал Готье. Я полюбил читать по-гречески и чем больше читал, тем больше оказывался во власти волшебных чар».
23 февраля 1867 года умерла младшая сестра Оскара Изола. Он погрузился в отчаяние, которое даже не пытался скрыть на страницах одного из своих первых стихотворных произведений «Requiescat»11, вошедшего в сборник 1881 года. Леди Уайльд была безутешна, ей уже не суждено было оправиться от этой потери, от «грустной горечи», которой предалась отныне ее душа.
Будучи чувствительным и эмоциональным ребенком, Оскар был особенно подвержен риску быть вовлеченным в гомосексуальные связи, бытовавшие в среде школьных товарищей. Но что бы ни говорили о начале его любовных похождений, можно смело утверждать, что в ту пору это были случайные эпизоды, об одном из которых поведал сам Уайльд: «Я выбрал в наперсники одного юношу, который был младше меня на два года, и без конца рассказывал ему истории про Александра, Алкивиада, Софокла, чьими чувствами проникался в то время. Он слушал с замиранием сердца, с подлинным вниманием, которое я считаю признаком ума. Я же, погружаясь в образ героя, не отдавал себе отчета о производимом впечатлении. Вскоре мне предложили стипендию в дублинском Тринити-колледже, и я бросился поделиться радостью с другом. Он выслушал это известие с грустью и настоял на том, чтобы пойти проводить меня на вокзал на следующее утро. Расставание было безрадостным, и я видел, как печаль затуманила взор моего друга. И вдруг неожиданно, буквально за мгновение до того, как тронулся поезд, прежде чем я смог понять, что происходит, он сжал мое лицо своими горячими руками и поцеловал меня в губы. Затем тотчас соскочил с подножки вагона и скрылся из виду. Я ощутил холодные капли у себя на щеках: это были его слезы. Происшедшее глубоко потрясло меня: то была любовь, истинная любовь».
После семи лет учебы в Порторе Оскар получил первое место по греческому языку, и это дало ему право на стипендию в Тринити-колледже в Дублине, куда он поступил 19 октября 1871 года. Его сразу поразили красота и элегантность учебных корпусов, которым было уже более трехсот лет. Колледж располагался в центре города и считался менее престижным, чем Оксфорд или Кембридж, причем при наборе учеников здесь не делалось различия между протестантами и католиками. Репутация колледжа значительно укрепилась с приходом на кафедру древней истории и культуры преподобного Джона Пентленда Махэйффи и Роберта Тайрелла — на кафедру латыни. Оскар жил у родителей, в большом доме на Меррион-сквер, куда часто приглашал друзей: «Идемте ко мне, мы с матерью основали кружок и выступаем за отмену целомудрия». На следующий год они вдвоем с братом Уилли поселились в квартире с окнами, выходящими на северный фасад колледжа, в крыле здания, известном как Botany Вау12. Здесь Постоянно царил полный беспорядок, а на мольберте посреди комнаты, служившей гостиной, неизменно стояла картина, написанная маслом. Все свое время Оскар проводил за чтением: Суинберн, Саймонс, Шекспир… и Бальзак. «Я предпочитаю светские приемы в мире Бальзака любым приглашениям на балы у наших герцогинь». Несмотря на это, он был всегда желанным гостем в дублинских салонах, где расточал свое очарование в умении вести беседу, и разговор его сочетал огромную эрудицию с выдумками ирландца-фантазера. У себя в колледже он был членом исторического и философского кружков, участвовал в диспутах, чаще всего на религиозные темы. Уже тогда стало заметным предпочтение, которое он отдавал обрядам католической церкви. Но единственной его настоящей страстью оставалась Древняя Греция, о которой он писал: «Восхищение греческой культурой и удовольствие от чтения произведений греческих мыслителей и их жизнеописаний привели меня к более глубокому изучению этого предмета. Именно в Тринити-колледже у Махэйффи и Тайрелла я заразился страстью к древнегреческим идеалам и досконально изучил язык; оба эти преподавателя олицетворяли для меня весь колледж, а особенно я ценил тогда Махэйффи. Тайрелл был эрудированнее, но Махэйффи бывал в Греции, жил там и проникся замечательными идеями и чувствами этой страны. Кроме того, он всегда подходил к предмету с художественной точки зрения, и я все больше соглашался с ним в этом. Махэйффи был восхитительным собеседником… мастером изящных слов и красноречивых пауз».
Несмотря на сан, Махэйффи был развратен: он предложил своему ученику принять участие в работе над книгой «Общественная жизнь в Греции от Гомера до Меандра», в которой широко освещался вопрос гомосексуализма. Именно со своим учителем юный Оскар постиг азы если не практики, то по меньшей мере теории гомосексуализма, отмеченного ореолом греческой красоты. Мир изящного и возвышенного тем более привлекал его, что за пределами школьных стен он ежедневно сталкивался с шокирующей грубостью и половой распущенностью однокашников: «Они были еще хуже, чем мальчишки из Порторы, — писал Уайльд, — в голове ничего, кроме крикета и футбола, скачек и прыжков, интеллектуальные экзерсисы они перемежали драками и попойками. Если у кого-то и была душа, то ее обычно губили в объятиях вульгарных кабацких служанок или уличных девок. Они были просто ужасны».
Видя такое беспутство, Оскар не мог удержаться от мыслей об отце, стыд за которого продолжал жечь его душу; мать — идеальная, далекая, величественная, представлялась ему словно частью светлого мира Древней Греции. Так у него зародилось понятие античной чистоты, красоты и всего, что из этого вытекает, противостоящих порочным, лишенным какой бы то ни было любви связям с куртизанками — свидетельством тому был его собственный жизненный опыт. Складывается впечатление, что на данном этапе своего развития Оскар Уайльд был обречен на гомосексуализм, благодаря культу изысканного и интеллектуального и физическому неприятию женского образа таким, каким он представал в рассказах однокашников об их грязных похождениях или в восхвалении проституток, с которым брат Уилли как-то выступил на очередном заседании философского кружка.
Из всех противоречий, которые так ярко воплотил Оскар Уайльд, отнюдь не самым незаметным был контраст между его высочайшей, рафинированной культурой, интеллигентностью и неуклюжей и грубоватой внешностью. Однокашник по Тринити-колледжу Салливан вспоминает об одном довольно характерном эпизоде: «Однажды он написал стихотворение, которое прочел прямо в классе. Все были поражены его исключительной красотой, но когда Оскар закончил декламировать, самый здоровый детина неожиданно разразился оскорбительным смехом. Никогда раньше я не видел, чтобы человеческое лицо отражало столько дикой ненависти. Оскар прошел через весь класс, резко остановился прямо перед грубияном и спросил, по какому праву тот позволяет себе издеваться над поэзией. В ответ мальчишка расхохотался пуще прежнего, и тогда Уайльд с размаху врезал ему по физиономии».
Учеба Уайльда в Тринити-колледже — сплошная полоса успеха. Дважды он стал лучшим по итогам экзаменов в конце учебного года, завоевал приз по греческому стихосложению, дважды стал стипендиатом по классическому обучению и, наконец, в феврале 1874 года, на третьем году учебы ему присудили одну из самых престижных наград колледжа — золотую медаль имени Беркли13 за успехи в греческом языке. Чрезвычайно польщенный успехом сына сэр Уильям Уайльд пригласил президента Ирландской королевской академии отметить этот триумф: «Мы позвали нескольких самых близких друзей на пирушку в Мойтуре в четверг, главным образом чтобы поздравить дорогого Оскара, который удостоился на прошлой неделе золотой медали имени Беркли. Он всегда был очень к вам привязан и надеется, что вы разделите с ним эту радость». В 1874 году эта ежегодно присуждаемая высшая награда была вручена за издание сборника греческих комических поэтов Йоганну Мейнеке.
Университетская газета в Оксфорде опубликовала статью об успехах Уайльда, и самые несбыточные мечты юноши наконец сбылись: он удостоился годовой оксфордской стипендии в размере девяноста пяти фунтов стерлингов. Маленький ирландец, живший в тени собственного брата и витавший в мире иллюзий и Древней Греции, а главное, не имевший дворянского происхождения и не обладавший большим наследством, был допущен в святая святых английской аристократии: Оксфорд! Здесь царило Средневековье: великолепные сады, цветы, буколический пейзаж с обязательными пастухами. Колледж Св. Магдалины считался одним из самых элегантных учебных заведений университета. Он располагался на обширной территории, включавшей собственный загон для ланей, и был увенчан величественной башней, откуда каждый год 1 мая раздавалось хоровое исполнение церковных песнопений на латыни. В этом колледже учились Эдисон, Гиббон, поэт Чарльз Рид. 17 октября 1874 года сюда приехал Оскар Уайльд, переполненный нескрываемой радостью и гордостью: «Оксфорд, алтарь бесполезной борьбы и несбыточных надежд; Оксфорд Мэтью Арнольда14, серые корпуса колледжей, таблички в пурпурном обрамлении, прячущиеся в листве деревьев, а вокруг — дивные луга, усеянные, как звездами, яркими пятнами крокусов и первоцвета… Оксфорд — это рай… Это волшебная долина, заключающая в себе, как в цветущей чаше, весь идеализм Средневековья».
Благодаря стипендии в девяносто пять фунтов, а также скромной финансовой поддержке отца и наследству, оставшемуся после смерти двоюродного брата матери (вице-адмирала сэра Роберта Макклюэра, умершего в 1873 году), Оскар мог чувствовать себя вполне вольготно, когда добрался до Оксфорда, чуть поотстав от собственной блестящей репутации. Он сразу же стал экстраординарным явлением среди этих сказочных декораций, смешавшись с толпой обнаженных подростков, исполненных «животной красоты греческих юношей», по выражению Поля Бурже15, расположившихся под сенью деревьев вдоль берега реки Червелл.
Вот как описывают Оскара Уайльда в этот незабываемый период его жизни: «Сверкающий взгляд, широкая лучезарная улыбка; по правде говоря, личность привлекательная, притягивающая еще более благодаря таланту собеседника; достаточно было едва узнать его, чтобы тотчас отметить исключительные качества… Доброжелательность, покладистый характер, всегда хорошее настроение, неизменное чувство юмора и чисто ирландское гостеприимство, которое частенько не укладывалось в скромные рамки его возможностей, помогли Оскару завоевать известность, очень скоро вышедшую за пределы круга университетских товарищей. К концу первого учебного года в Оксфорде его комната, расписанная красками, отделанная лепными украшениями и выходившая окнами на реку Червелл, стала штаб-квартирой воскресных вечерних собраний, на которые радушный хозяин приглашал всех своих друзей».
Гостей принимали за столом, на котором неизменно стояли два графина с пуншем, два футляра с трубками и набор лучших сортов табака, а также голубая фарфоровая посуда, о которой Оскар говорил, что надеется быть ее достойным, чем вызывал яростное возмущение одного из местных проповедников, который однажды взорвался на кафедре: «Когда мы вдруг слышим, как молодой человек не в шутку, а всерьез заявляет, что ему с трудом удается соответствовать высокому уровню каких-то вазочек из голубого фарфора, как тут не заподозрить, что в наши монастырские стены закралась некая форма атеизма, борьба с которым всегда была нашим священным долгом». В компании было всегда весело, но не шумно, чтобы не шокировать фарфор.
К 10 часам вечера гости с сожалением покидали маленький салон; иногда один или двое из наиболее близких друзей задерживались, чтобы продолжить увлекательную беседу. Здесь Оскару Уайльду не было равных: «Оскар всегда был лидером во время этих полночных разговоров, — вспоминал Салливан, — он непрерывно сыпал парадоксами, экстравагантными умозаключениями, странными комментариями о людях и предметах… Мы слушали, мы аплодировали, мы восставали против некоторых слишком смелых теорий». Именно во время одной из таких дружеских вечеринок Оскар Уайльд и предсказал свою судьбу: «Господь знает, что мне не быть деканом степенного Оксфорда. Я стану поэтом, писателем, драматургом. Я так или иначе буду знаменит, ну если не знаменит, то по крайней мере известен. Или, быть может, какое-то время буду жить в свое удовольствие, а затем, кто знает, вдруг брошу все, чем занимался до тех пор. Как Платон определяет высшую цель человека на этом свете? Сидеть и созерцать добро. Может быть, в конце пути меня ждет именно это. Все в руках Божьих. Чему быть, того не миновать».
Сразу же по прибытии в этот рай, оказавшись допущенным в приемную высшего общества, Оскар впервые надел на себя маску эстетского безразличия и презрения ко всему, что не является красотой. Он особенно усердно следовал советам Рёскина16, отца современного английского искусства, главным образом художников-прерафаэлитов, оракула красоты. Этот преподаватель Оксфордского колледжа ухаживал одновременно за всеми молоденькими девочками и всячески поощрял любовные связи между своими студентами. Сперанца писала: «Оскар теперь учится в Оксфорде и живет в этом святилище интеллекта. Рёскин приглашает его на обеды, а Макс Мюллер17 просто обожает». Одновременно с Рёскиным, этим пророком Истины, Добра и Красоты, который, наравне с Платоном, знал, что лишь их можно считать единым идеальным соцветием, в колледже преподавал один из самых крупных английских прозаиков Уолтер Пейтер, строгий слуга красоты, охотно оказывавший знаки внимания молоденьким мальчикам. Нет сомнения в том, что он испытывал сильнейшее чувство к этому юному студенту, восхищаясь его эрудицией и физической красотой. Однажды они оказались сидящими рядом, наблюдая за купанием студентов; вдруг Уайльд небрежно заметил: «Иисус-страдалец нынче устарел, его жертва и страдания были лишь слабостью; мы же идем к высшему искусству, когда строгая красота классицизма затмит колдовской аромат страсти». Уолтер Пейтер в экстазе бросился к ногам Оскара, крайне смущенного подобным проявлением восхищения.
Однако вскоре окружающие в очередной раз получили возможность убедиться в том, что этот длинноволосый и рафинированный эстет обладал недюжинной физической силой, ибо он оказался способен выставить за дверь троих не в меру возбужденных молодцов, вознамерившихся переломать его мебель. Он заставил главаря этой троицы вернуться в его собственную комнату, обрушил на него стоявшую там мебель и позвал всех желающих полюбоваться необычным зрелищем. С тех пор Оскара оставили в покое, даже если он по-прежнему отказывался играть в крикет или футбол и если оказывалось, что Платон, Вергилий и Шекспир привлекали его больше, чем бег трусцой. Один из близких друзей, некий Уорд, по прозвищу Вышибала, так рассказывал о Уайльде в этот период его интеллектуального становления: «Каким блестящим и сияющим он мог быть! Каким веселым и обаятельным! Но как быстро менялось его настроение, и сколько наслаждения находил он в непостоянстве! Мимолетная фантазия являлась в полном смысле этого слова сутью его существования. Осмелюсь сказать, что мы нередко приходили в некоторое замешательство от вольности его высказываний и просто диву давались, выслушивая крайне необычную точку зрения на окружающие предметы. То был неизвестный нам доселе взгляд на жизнь, вызывавший постоянное удивление как образом мыслей, так и особой вычурностью слога или построением фразы… Находились и такие, кто считал Оскара невыносимым и самодовольным позером, однако он всегда был блестящим и умным оратором и по-своему любезным товарищем».
Несмотря на ирландское происхождение, Уайльд испытывал постоянную тягу к католической религии. Один из оксфордских друзей, Хантер Блэйр, по прозвищу Старина Дански, обратился в католическую веру, и Оскар засыпал его вопросами о церковных ритуалах, а сам рассказал, сколько раз, будучи еще студентом в Дублине, вызывал негодование отца, крайне недовольного его пристрастием к католической церкви, посещением богослужений и даже чем-то вроде дружбы с некоторыми католическими священниками. Но хотя сам юноша и рассказывал об этом шутливым тоном, ни у кого не возникало сомнений в серьезности его увлечения католицизмом, о чем свидетельствует и сэр Рональд Гоувер, кстати, известный гомосексуалист: «Я познакомился с юным Оскаром Уайльдом… Это исключительно любезный и веселый мальчик с чудесными длинными волосами, только вот голова у него забита всякими глупостями про Римскую католическую церковь. Вся его комната увешана фотографиями папы и кардинала Мэннинга».
В этот период Англия оказалась целиком охваченной религиозным кризисом вследствие публичных заявлений кардиналов Мэннинга и Ньюмена о необходимости обращения в католическую веру, подкрепленных еще и речами Пьюзи18, проповедовавшего объединение церквей. В Ирландии нарастало недовольство протестантской церковью, и это приводило к новым столкновениям, расшатывавшим и без того зыбкую веру Оскара Уайльда, который после падения Наполеона III начал проникаться республиканскими идеями, полагая, что учреждение III Республики предвещало окончательное освобождение его родины. Вместе со вновь обращенным стариной Дански они ходили в старую католическую часовню в Оксфорде, слушали церковную музыку, и Оскар проникся уважением к отцу-иезуиту, отправлявшему службы и заинтересовавшемуся в свою очередь новым прихожанином. «Ему было не занимать ума, — вспоминал священник, — множества других положительных качеств, он был несомненно обаятелен, обладал хорошими манерами и замечательным слогом… Я убежден, что за его хвастовством и фривольными речами крылось нечто гораздо более глубокое и сокровенное, что несомненно склоняло его к вере в Господа и католическому вероисповеданию». Конечно, доброго отца-иезуита несколько удивляло окружение Оскара Уайльда — Хантер Блэйр, Реджинальд Хардинг, Уильям Уорд, Фрэнк Майлз. Однако он не придавал особого значения казавшимся ему безосновательными предположениям относительно пристрастий Уайльда, который, впрочем, не отказывал себе и в обычных удовольствиях, встречаясь с танцовщицами кабаре, которые в конце концов заразили его венерической болезнью. Вместе с тем католицизм, такой, каким он его себе представлял, был скорее частью выдуманного мира, мира Оскара Уайльда. Уже с первых лет, проведенных в Оксфорде, он пытался найти убежище в этом мире, в чем и сам признавался: «В Оксфорде, словно в Афинах, обитатели стараются держаться подальше от мрачной действительности окружающей жизни… Именно в Оксфорде я впервые примерил французский кюлот19 и шелковые чулки. Можно сказать, я произвел революцию в моде и сделал эстетичной современную одежду… Однажды я заявился на бал, переодетый в принца Руперта20; я почти не танцевал, зато говорил столь же яростно, сколь тот дрался, причем с гораздо большим успехом, поскольку всех своих врагов я обратил в друзей».
Идет ли речь о Средневековье, католической церкви, ирландском фольклоре или собственных фантазиях, двадцатилетний Оскар Уайльд живет своим воображением, всячески импровизирует, а порой и лжет. Для него даже дружба — скорее интеллектуальное влечение, наподобие причащения к культу красоты, поэзии, совершенства души и тела.
В июне 1875 года Оскар Уайльд поехал в Италию. Во Флоренции он осмотрел капеллу Медичи, восхищаясь красотой цветного зеркально отполированного мрамора. Все вызывало его удивление и восторг, он восхищался драгоценностями, монетами из этрусского музея и даже послал отцу собственноручный рисунок саркофагов. Особенно поразила его одна увиденная на улице сцена, о которой Оскар написал в письме матери: «На обратном пути, прямо напротив дворца Питти, я увидел великолепную похоронную процессию: длинная вереница монахов, одетых в белое и с факелами в руках, вуаль из тонкого батиста закрывала их лица. Они несли два гроба и были похожи на тех ужасных монахов, которых изображали на картинах про инквизицию».
После остановки в Венеции Оскар направился в Милан, однако никак не мог забыть ни с чем несравнимые, полные романтики вечера, проведенные в городе дожей. Он так писал об этом: «По возвращении из театра мы высадились из гондолы у статуи Льва на площади Св. Марка. Картина была столь романтична, что казалась сценой из оперы». Но тут же замечал: «После замужества итальянки ужасно опускаются, но мальчики и девочки красивы». В Падуе он восхищался фресками Джотто, напоминавшими о Данте, бывшем здесь в изгнании; Милан и его экспансивные жители сильно напомнили ему Париж. Однако каникулы подошли к концу, то же можно было сказать и о деньгах. Пришло время возвращаться через Лозанну, а затем Париж.
Второй год учебы Уайльда в Оксфорде знаменовался для него прежде всего новым всплеском католического рвения. Он ходил на выступления кардинала Мэннинга в церковь Св. Юлия, хотя, впрочем, у него оставалось достаточно времени, чтобы потихоньку ухаживать за очаровательной сестрой своего друга Уильяма Уорда и водить дружбу с юным художником Фрэнком Майлзом, который получил некоторую известность после того, как написал портрет восхитительной Лилли Лэнгтри.
Вероятно, у летописцев семьи Уайльдов не все было в порядке с датами, поскольку налицо еще одна ошибка, на этот раз касающаяся даты смерти сэра Уильяма Уайльда. На самом деле это случилось 19 апреля 1876 года. О беспутстве его уже забыли, и газеты рассыпались в хвалебных статьях о знаменитом докторе. «На похоронах присутствовали президент и члены Ирландской королевской академии, а в знак особого уважения скипетр Академии был задрапирован в черное. На очередном заседании Академии была принята резолюция с соболезнованиями, и и в знак уважения к памяти сэра Уильяма обсуждение других вопросов было перенесено на следующий раз». Газетные хроникеры прослеживали основные этапы его карьеры, отовсюду были слышны выспренние слова о его эрудиции, преданности, ораторском таланте; никто и словом не упомянул о похождениях доктора и о скандальном процессе.
Оскар Уайльд ничего не забыл; его печаль измерялась лишь силой печали матери, которая писала: «День ото дня он все более слабел, слава Богу, не страдая при этом; последние дни он большую часть времени находился в беспамятстве и наконец скончался, как будто просто уснул. Эта потеря окутала мраком всю нашу жизнь. Я ощущаю себя кораблем, который терпит бедствие». Еще большую грусть вызвало известие о том, что состояние сэра Уайльда, которое оценивалось в двадцать тысяч фунтов стерлингов, оказалось обремененным многочисленными долгами, к тому же в завещании он отказал восемь тысяч фунтов своему внебрачному сыну Генри Уилсону21. В результате вдова получила лишь триста фунтов, а Оскар — маленькое имение в Мойтуре. К счастью, университетская карьера складывалась очень удачно. Объем литературных познаний, а также живой ум и юмор, порой граничащий с дерзостью, не могли остаться незамеченными. Оскар был увлечен чтением Суинберна, когда ему пришлось сдавать обязательный экзамен по религии. Ему достался перевод на греческий двадцать седьмой главы Деяний Апостолов. Уже через несколько часов, к удивлению экзаменаторов, Уайльд завершил перевод этого бесконечно длинного текста, и те вынуждены были поставить ему высший балл, несмотря даже на довольно развязное поведение студента. Устный экзамен по окончании учебного года прошел еще более блестяще, и Оскар сам рассказал об этом в письме Реджинальду Хардингу: «Я побаивался того, что придется комментировать тексты из Катулла, а на самом деле сдал наиприятнейший экзамен очаровательному преподавателю, сначала по „Одиссее“, так что мы побеседовали о лирической поэзии вообще, о собаках и женщинах. А затем по Эсхилу, вместо которого мы обсуждали Шекспира, Уолта Уитмена и принципы поэтики. Он много говорил о моем эссе по поэтике Аристотеля и вообще был необычайно любезен».
Летние каникулы застали Оскара в Дублине, где на него буквально навалились материальные проблемы. Пытаясь вырваться из этих пут, он на несколько дней уехал погостить к родителям Фрэнка Майлза в Ноттингемшир, где попал в окружение сразу четырех очаровательных девушек. «Мое сердце не выдерживает чувства восхищения, которое я испытываю ко всем четверым сразу, причем до такой степени, что это становится вредным для здоровья, так что на этой неделе я возвращаюсь в Дублин». Отец Фрэнка Майлза был дружен с кардиналом Ньюменом, кардиналом Мэннингом, Пьюзи, со всеми тогдашними столпами католической веры. Встречаясь с ними, Уайльд вновь чувствовал у себя пробуждение католических наклонностей и в письме своему верному Уорду писал, что для пущего их укрепления собирается съездить в Рим: «Сам не знаю, что и думать. Хотелось бы, чтобы и вы поехали в Рим вместе со мной и помогли мне во всем разобраться. Мне страшно ехать одному. Я никогда толком не понимал, насколько близко англиканская церковь подошла к тому, чтобы объединиться с Римом. Ведь до обнародования Непорочного Зачатия Пьюзи, Лиддон22 и другие всячески стремились подписать договор о примирении и объединении с католиками, а теперь вдруг резко обратились к греческой православной церкви. Мне кажется, это сон; так странно видеть, что они предпочитают Деву Марию, зачавшую во грехе».
Оскар вернулся в Дублин 20 июля 1876 года и снова оказался в родительском доме на Меррион-сквер. Однако религиозные метания не оставляли его, о чем свидетельствуют строки из очередного письма Уорду: «Удивительно, как ты не видишь красоты и неизбежности воплощения Бога в человека ради того, чтобы мы смогли удержать за подол Бесконечность». «Дублинский университетский журнал» и «Ежемесячное католическое ревю» опубликовали три стихотворения Оскара Уайльда: «San Miniato», в котором он воспевает культ «Непорочной Девы Марии, Всемилостивой Царицы», «Ради музыки» и «Арона», в которых ожили воспоминания поэта о поразивших его итальянских пейзажах.
Вместе с Фрэнком Майлзом они уехали на несколько дней в Мойтуру порыбачить, пострелять куропаток и поухаживать за девушками, среди которых оказалась и Флорри Болкомб23; ее считают первой возлюбленной Оскара Уайльда. Его также нередко можно было застать у преподобного Махэйффи, который проводил свой летний отпуск в маленьком домике, расположенном у моря на берегу Дублинского залива. Здесь Оскар правил черновики книги Махэйффи о нравах греческого общества, размышляя о двусмысленности отношений двух студентов, которых однажды случайно застал вдвоем в театральной ложе. По всей видимости, Оскар уделил особое внимание этому происшествию, о котором он и написал все тому же постоянному адресату: «Вы единственный человек, с которым я могу этим поделиться, поскольку обладаете философским складом ума, только прошу: никому ни слова, вы ведь добрый малый. От этого ни нам, ни им лучше не будет». Читая рукописи о нравах Древней Греции, наблюдая обнаженные тела юношей, загоравших на берегу реки Червелл, Уайльд задумывался о существовании своеобразных отношений между молодыми людьми, с которыми был знаком. И именно тогда он влюбился в необычайно красивую юную ирландку Флоренс Болкомб, которая представлялась ему совершенно недоступной.
Вместе с Фрэнком Майлзом Оскар уехал в Коннемару, чтобы поработать над рецензией на книгу Джона Саймонса24 «Исследования греческой поэзии». Столь тесные отношения с Майлзом вызывали удивление у Хардинга и Уорда, которые с некоторым оттенком ревности вынуждены были признать, что Фрэнк и Оскар стали неразлучными друзьями. В Дублине, Лондоне — они постоянно были вместе, на обедах и в театре, среди художников и артистов. Они аплодировали Генри Ирвингу в «Макбете», Нелли Бромли в постановке Майлхака и Алеви, встречались с Эллен Терри и Лилли Лэнгтри, их принимали как в художественных мастерских, так и в светских салонах, где их вполне невинные отношения встречали лишь улыбку.
По возвращении в Дублин Оскара ожидали проблемы, связанные с вступлением в наследство отца, и заботы по обеспечению будущего матери. Тем более что помощи от брата Уилли ждать не приходилось, ибо хотя он и стал с недавних пор журналистом в Лондоне, чаще всего его видели за столиком в «Кафе Рояль» перед неизменной бутылкой коньяка, вечно грязного и неопрятно одетого, этим он очень напоминал отца.
И снова Оксфорд, где Оскара ожидал предпоследний учебный год. Он начал носить клетчатый сюртук, серые брюки и забавный котелок, которые делали его оригинальным, не выделяя, однако, из толпы студентов во время прогулок по парку вокруг колледжа Св. Магдалины. Впрочем, свойственная ему в это время насмешливая улыбка дает понять, что сам Оскар уже не слишком доверял чрезмерно яркой маске своего персонажа. Несмотря на то, что недавняя смерть сводного брата Уилсона вновь обратила его взор на католическую церковь, в ноябре 1876 года Оскар вступил в ряды франк-масонов, считающихся извечными противниками религии. 27 ноября его допустили на масонский обряд тридцать третьей степени в Оксфорде, а это ни в коей мере не совместимо с верой в Бога. «Недавно я сделался ярым приверженцем масонского движения, и мне действительно будет очень жаль отказываться от него, если я, наконец, решусь уйти от протестантской ереси».
Благодаря протекции сэра Дэвида Роберта Планкета25, Оскар сделал еще один шаг в лондонское высшее общество: его приняли в клуб Св. Стефана, расположенный на набережной Виктории, членство в котором было необходимым атрибутом для любого, кто желал считаться джентльменом. Он написал стихи и посвятил их новому другу, который так будоражил его мысли и воображение, словно на свете не было ничего более возбуждающего. И это при том, что, с одной стороны, Оскар не прекращал засыпать пламенными письмами Флоренс, чувство к которой отнюдь не угасло, а с другой, — поднялся на еще более высокую ступень, будучи представленным герцогине Вестминстерской.
Таким был студент Оскар Уайльд в конце 1876 года, нерешительный в выборе между протестантской религией и католицизмом, между античной красотой и мимолетными увлечениями, между дружбой с юным Огастесом Крессвеллом и любовью к Флоренс Болкомб. Свидетельством нерешительности, свойственной молодому человеку в этот период, стало стихотворение «Напрасно прожитые дни», написанное в начале 1877 года и посвященное описанию прелестей юного друга, «хрупкого и деликатного мальчика, не созданного для мирских страданий», который в стихотворном сборнике 1881 года, предназначенном для более широкого распространения, превратится в «девушку-цветок». Оскар Уайльд полагал, что красоте греческих скульптур более соответствует внешний облик юношей, нежели девушек, которыми он предпочитал любоваться издали и которых воспринимал скорее разумом, нежели сердцем. Кстати, доказательством зарождения особого вкуса, ограниченного до поры до времени чисто эстетическим восприятием, было восхищение Оскара красотой юного спортсмена Баллок-Уэбстера, приехавшего на университетские соревнования. «Только что закончились университетские соревнования, и все было бы как обычно, если бы не участие Баллок-Уэбстера, чей бег стал одним из самых красивых зрелищ, которые мне когда-либо доводилось наблюдать. Обычно бегунам не достает фации — налитые мускулами ноги и раздутая, как у голубя, грудь; он же полон стремительности и бесконечно грациозен… Это как бег великолепной лошади… В Неаполе я видел две бронзовые статуи, изображающие юных греков, бегущих, как Уэбстер».
Оставаясь увлеченным пышностью католических обрядов, Уайльд не терял надежды совершить паломничество в Рим вместе со своим другом Дански. Но, по собственному признанию, в этот период он был на мели, причем положение было настолько серьезным, что он даже подумывал о браке по расчету. Мать не желала и слышать об этом. «Мне будет очень жаль, — писала она, — если ты всерьез решишься на брак по расчету и потеряешь все надежды получить университетскую стипендию, притом я не считаю, что твоя бедность способна пробудить в ком-либо жалость или сострадание».
Дански собирался навестить родителей в Монте-Карло и предложил попытать счастье в казино. Несколько фунтов чудесным образом превратились в шестьдесят, это позволило Оскару Уайльду присоединиться к приятелю в Генуе, и оба решили ехать дальше в Рим. Однако неожиданно Оскар встретил преподобного Махэйффи, который предложил ему ехать вместе в Грецию. Вот что Оскар писал с Корфу: «Это остров идиллической красоты, он целиком укрыт оливковыми плантациями. В Италии почти у всех оливковых деревьев подстрижены верхушки, и они выглядят искусственно, а тут ими можно любоваться в естественной красоте. Особенно поражает возраст веток, словно скрюченных в страдании, именно так, какими их любит изображать Гюстав Доре26. А когда поднимается ветер, серо-зеленая листва начинает отливать серебром». Он писал оттуда и ректору колледжа Св. Магдалины Генри Рэмсдену Брэмли: «По дороге в Рим я встретил своего бывшего учителя, профессора Дублинского университета, господина Махэйффи, и он настоял на том, чтобы я поехал с ним на Миконос и в Афины. Радость от возможности увидеть эти места, да еще в столь изысканном обществе, была слишком велика, чтобы я мог устоять, и вот я на Корфу». В письме он предупреждал, что опоздает к началу занятий в апреле, впрочем, это не означало, что ему удастся избежать наказания по возвращении.
Оскар Уайльд в Греции! Эта историческая встреча с родиной греческой литературы, искусства и красоты — всем тем, что он всегда боготворил, должна была бы оставить для потомков несчетные восторги, описание пейзажей, обычаев, местных жителей. Однако, если не считать нескольких статей, опубликованных в 1885–1887 годах во «Всякой всячине», трех писем матери, Реджинальду Хардингу и ректору Брэмли, от этого путешествия в Грецию, которая всегда была для него второй родиной, не осталось никаких следов. Благодаря дорожному блокноту преподобного Махэйффи, можно восстановить их маршрут и предположить, что греческая действительность и трудности в пути заслонили собой мечту, в одеяния которой эта поездка облачилась для Уайльда по возвращении в Оксфорд.
Вот некоторые записи Махэйффи, благодаря которым можно представить себе впечатления Уайльда: «Нам повезло, что мы прибыли в Грецию ночью, когда великолепная луна отражается на глади летнего моря. Изрезанные берега Суньона и Эгины были еще довольно светлы, однако тень уже таинственно сгустилась, умеряя наше нетерпение поскорее рассмотреть всю картину при свете дня. И хотя мы обогнули Эгину и приблизились к скалистому берегу Саламины, Пирей продолжал быть скрытым от нашего взгляда. Вскоре мы увидели свет маяка Пситгалейя, и нам сказали, что порт находится с другой стороны. Мы продолжали плыть в полной темноте. Казалось, голые прибрежные скалы сливаются в одну линию, не оставляя ни малейшего прохода. Но вот корабль лег курсом на восток, и нашему взору открылись тысячи огней и множество судов, заполнивших знаменитый порт. Увы! В шуме и суматохе высадки на берег он мало чем отличался от других портов. Как и во времена Платона, порт Пирея остался пристанищем матросов со всего света, незнакомых с хорошими манерами… И все же, когда мы наконец вырвались из этой толкотни и оказались в тишине, на дороге в Афины, дороге, практически не изменившей внешнего вида со времен Древней Греции, усвоенная нами классическая культура, изгнанная суетой торговли и жуткой портовой бранью, снова возобладала».
Маленькая группа, возглавляемая преподобным Махэйффи, посетила Акрополь, храм Тезея, осмотрела колонны Адриана. Затем они поднялись на гору Химетт и испытали неподдельный восторг при виде красоты открывшегося вида и великолепных статуй. А после — снова разочарование скукой афинских музеев. Путешественники покинули Афины и уехали на Аттику, пересекая оливковые рощи и слушая пение соловьев, перепутавших день с ночью в тени густой листвы. Здесь, при ярком свете голубого дня они пересели на маленький парусник и подгоняемые сильным восточным ветром, взяли курс на Киклады. Между тем гармония Древней Греции вновь оказалась нарушенной из-за вспышки политической активности в преддверии предстоящих выборов. Скачка на мулах по Аркадии также не принесла радости; было впечатление, будто весна ни с того ни с сего сменилась хмурой осенью, да и пейзаж перед ними был не из веселых: «Между тем узловатые дубы — ветви, словно перекрученные в борьбе с бурями и заморозками, совершенно прозрачная листва — вся природа этой альпийской пустыни казалась пораженной старостью или жестокой болезнью, хоть и была отмечена какой-то особой красотой. Огромные стволы были сплошь покрыты серебристым мхом, будто бархатом».
Впрочем, мрачный лес наконец закончился, рассеялся туман, и взглядам путешественников открылся чудный вид на весь Пелопоннес. В Аргосе Оскар был немало шокирован тем, как преувеличенно страстно выражал его компаньон — святой отец — свои чувства по отношению к встречным мальчикам из окрестных деревень. Англичане без сожаления покинули Аркадию на борту рыбацкой шлюпки и поплыли вдоль южного берега, любуясь чудесными видами, бухтами и неожиданной растительностью. «Нет ничего более приятного, чем этот типично греческий способ передвижения — плавание от острова к острову или вдоль скалистых берегов на просторной и удобной шлюпке с палубой, дающей прекрасное укрытие от водяных брызг».
Но самый удивительный прием ожидал путешественников в Агиос Петрос. «Нас любезно принял член деревенского совета, почтенный старец с белой бородой, который был врачом, но, к сожалению, оказался еще и политиком. Он буквально засыпал нас вопросами о Гладстоне27 и о герцоге Бисмарке28, а мы просто умирали от голода. Несколько рыбин, которых, к счастью, еще в Астросе купили наши погонщики мулов, стали украшением вечеринки, если, конечно, не считать потрясающую красавицу, разодетую в несметное множество цветастых юбок и с кинжалами на боку, которая вышла поприветствовать нас перед ужином, с достоинством поцеловала каждому руку и оказалась в конце концов метрдотелем… Восхищенно наблюдая за грацией и изысканностью ее движений, мы поняли, сколь важную роль в поведении женщины играет великолепное одеяние».
Но вот они бросили прощальный взгляд на восходящее над заснеженной вершиной горы Тайгет солнце и снова отправились в путь, сначала в Микены, а там — на корабль, плывущий в Италию, оставив на берегу попутчиков, которые, кажется, также разочаровали Оскара Уайльда. В Риме они встретили Уильяма Уорда и Хантера Блэйра. А кульминацией этих дней стала аудиенция у папы Пия IX, после которой Оскар заперся у себя в номере в гостинице «Англетер» и записал переполнявшие его чувства в стихах: это была поэма «Зарисовки из Италии». Одновременно Оскар написал стихотворение «Дорожные впечатления», посвященное поездке по Греции:
Сапфиром отливало море; небеса
Сверкали в воздухе пылающим опалом.
Мы парус подняли; и ветер нас погнал к востоку,
В сторону земли, укрытой дымкой синеватой.
С кормы высокой я впивался взглядом
В оливковые рощи Закинтоса,
его изрезанные берега,
В скалистые утесы на Итаке и снежные
вершины Ликаона,
Ласкали глаз зеленые холмы Аркадии,
покрытые цветами.
Ничто не нарушало тишины —
одни лишь стуки паруса о мачту,
Удары волн о корпус корабля,
Девичий смех хрустальный на корме;
Когда Восток воспламенился вдруг
И солнце — рыжий всадник — оседлало море,
Я понял, что стою на греческой земле.
В Оксфорде за опоздание на месяц Оскара Уайльда ожидал штраф в сорок семь фунтов стерлингов и лишение права обучения в течение одного семестра. Он с иронией замечал: «Меня выгнали из Оксфорда за то, что я стал первым студентом, посетившим Олимпию». Оскар нашел утешение в объятиях Флорри, ставшей еще более очаровательной, и начал готовиться к лекциям о Греции. Он опубликовал статью о первой художественной выставке в Гросвенор-гэллери, основанной сэром Коутсом Линдсеем специально для того, чтобы собрать в этом, не претендующем на звание академического салоне произведения современных английских художников, не вынося вопрос об участниках на обсуждение комиссии экспертов. Оскар представил картину Уистлера29 «Ноктюрн в черном и золотом», того самого Уистлера, который вскоре стал его заклятым другом, вызвал гнев Рёскина и спровоцировал громкий скандал по вопросу о границах допустимого в художественной критике. Статью расхвалил Уолтер Пейтер, не утративший тайной страсти к любимому студенту. Молодой поэт опубликовал стихотворение «Могила Китса»30 и завязал переписку с бывшим премьер-министром Гладстоном по вопросам, связанным с событиями на Балканах.
В мае 1876 года в Болгарии вспыхнуло восстание против турецкого гнета; ответная реакция баши-бузуков31 была ужасна: насилия, пытки, грабежи вызвали бурное возмущение в Европе. Гладстон, который находился в это время в оппозиции к кабинету министров Дизраэли, опубликовал брошюру «Зверства в Болгарии и Восточный вопрос», в которой потребовал принятия решения о высылке из Европы всех турок. Такое выступление было несомненной политической ошибкой и сыграло на руку России, которая получила доступ в Средиземное море. Однако Гладстон продолжал упорствовать, и 13 марта 1877 года вышел его второй памфлет. Оскар Уайльд, неравнодушный к свободолюбивым устремлениям народов, написал Гладстону из Дублина, в ожидании разрешения вернуться к учебе: «Сэр, ваши благородные и страстные, письменные и устные выступления против истребления христиан в Болгарии тронули меня до глубины души, и я осмеливаюсь послать вам сонет, написанный мною на эту тему». Сын ирландской пассионарии ощущал в своей душе трепет республиканца, но вместе с тем не забывал обращаться за поддержкой к политическому деятелю, прежде чем опубликовать свои стихи! Впрочем, Уайльд получил от Гладстона ответ и, воспользовавшись его рекомендацией, отправил сонет в журнал «Зритель», где, правда, он так и не был напечатан. Стихотворение с небольшими изменениями вошло в поэтический сборник Уайльда в 1881 году.
13 июня 1877 года умер его кузен, точнее, один из многочисленных внебрачных детей сэра Уильяма Уайльда. Оскар был опечален этим событием, но еще более страдал от того, что обойден наследством, о чем и писал Реджинальду Хардингу: «Он завещал мне сто фунтов, при условии, что я останусь протестантом! Он, бедняга, был фанатично нетерпим к католикам, и, видя, что я „на грани“, вычеркнул меня из завещания. Для меня это ужасное разочарование; как видишь, мое пристрастие к католицизму больно ударило меня по карману и обрекло на моральные страдания».
Очередные студенческие каникулы Оскар провел в Дублине, Мойтуре или Лондоне у своего друга Эдварда Салливана. Он начал испытывать интерес к театру и актрисам. И тем не менее ему вновь приходилось менять этот чарующий праздник жизни на более суровые университетские будни. В сентябре 1877 года Оскар Уайльд вернулся к учебе в колледже Св. Магдалины и познакомился с новыми товарищами: лордом Керзоном, будущим адвокатом Карсоном, Артуром Чемберленом, лордом Болфуром. К тому времени он уже был страстным поклонником великой актрисы Эллен Терри. Ее отец и мать также были актерами, сама же она была не только на шесть лет старше Уайльда, но и замужем — за художником-прерафаэлитом Фредериком Уоттсом. В 1875 году она играла в «Венецианском купце» в театре принца Уэльского. «Казалось, в меня все вокруг влюблены! — вспоминала она. — Поклонников — людей известных и не очень — я насчитывала дюжинами. Возможно, публики было не так много, зато какие замечательные личности! О’Шонесси, Уоттс-Дантон, Оскар Уайльд и, по-моему, еще Суинберн. Театр, сцена купались в атмосфере поэзии и искусства».
Уайльд посвятил актрисе свой первый сонет «Порция», который появился на страницах газеты «Уорлд», где работал его брат. Позднее Эллен Терри писала в своих мемуарах: «Еще один сонет Оскара Уайльда, „Порция“ — первый из имеющихся у меня документов, связанных с „Венецианским купцом“». В течение 1875–1880 годов она неизменно восхищалась талантом поэта, личность которого казалась ей поразительной: «Не знаю даже, чего больше, глубины или блеска, я нахожу в словах Оскара Уайльда о том, что великий художник идет путем развития от одного шедевра к другому, причем последний никогда не бывает совершеннее первого». Явно допустив несправедливость по отношению к Бернарду Шоу, которым актриса была страстно увлечена, она добавляет: «Самыми замечательными мужчинами, которых я когда-либо встречала, были, несомненно, Уистлер и Оскар Уайльд. Это не значит, что я любила их или восхищалась ими больше, чем другими, но оба заключали в себе столько индивидуализма, столько нескрываемой дерзости, что это невозможно описать». Ей было посвящено еще одно стихотворение Уайльда, «Королева Мария Генриетта», написанное по случаю премьеры в театре «Лицеум» пьесы «Карл I», в которой Эллен Терри исполняла роль королевы Генриетты Французской, супруги Карла I Английского. Оно также было опубликовано на страницах газеты «Уорлд», затем позднее вошло в сборник 1881 года. Если верить мемуарам Эллен Терри, актриса была несказанно тронута этим посвящением: «Части зрителей я больше понравилась в сцене третьего акта, где действие происходит на бивуаке и где у меня мало слов. Как же я была рада и горда, когда обнаружила, что именно эта сцена вдохновила Оскара Уайльда на очаровательный сонет».
Все это, впрочем, нисколько не мешало учебе. Начинался последний, самый блестящий год обучения Оскара Уайльда в Оксфорде. Он сдал экзамен по классической литературе и получил предложение о продлении ему стипендии еще на год, а 10 июня 1878 года удостоился премии Ньюдигейта за поэму «Равенна»32, написанную на очень близкий ему сюжет. «В том, что именно я получил эту премию, — писал Уайльд, — заключено странное совпадение. 31 марта 1877 года (задолго до того, как была объявлена тема) я находился в Равенне по пути в Грецию, а 31 марта 1878 года должен был писать эту поэму». Так Оскар Уайльд узнал, что такое слава. Церемония вручения премии проходила в Шелдонийском театре в присутствии преподавателей, одетых в тоги, и восхищенных студентов. Оскар без тени смущения зачитал несколько отрывков из этого предлинного произведения, играя своим прекрасным голосом, который обеспечил ему столько побед и благодаря которому он мог стать выдающимся актером, если бы предпочел великосветским салонам театральные подмостки. Уже не только университетские газетки, но и крупные английские и ирландские периодические издания отметили успех молодого Оскара Уайльда; его личность и поэтический талант стали пользоваться вниманием дам высшего света, которые наперебой старались заполучить это юное чудо.
Оскар собирался покинуть Оксфорд, и публичный выпускной экзамен стал для него возможностью лишний раз продемонстрировать едкое острословие вкупе с высокомерной иронией, которые позднее принесли ему как успех, так и несчастье. К столу экзаменационной комиссии для выставления итоговой оценки были приглашены профессор Аткинсон и Оскар Уайльд.
— Как вы оцениваете работу мистера Уайльда? — спросил декан.
— Мистер Уайльд периодически пропускает мои занятия, не давая никаких объяснений, — раздраженно ответил преподаватель.
— Разве позволительно так относиться к джентльмену? — заметил декан Уайльду.
Тот ответил с обезоруживающей улыбкой:
— Но господин декан, мистер Аткинсон не джентльмен!
Он и потом позволял себе не менее звучные выражения, однако это все реже сходило ему с рук.
Оскар продолжал ухаживать за Флоренс Болкомб и восхищенно преследовать Эллен Терри. В июле 1878 года, окутанный ореолом зарождающейся славы, старательно поддерживаемой братом-журналистом, он приехал в Дублин, чтобы помочь Сперанце справиться с материальными трудностями, в которых она безнадежно увязла.
У нее не осталось никакой возможности содержать дом на Меррион-сквер.
И тогда она приняла решение покинуть Ирландию и переехать к сыну в Лондон, главным образом из соображений экономии, впрочем, стараясь в этом не признаваться: «Мы решили уехать из Ирландии, и это последнее письмо, которое я пишу в старом фамильном доме на Меррион-сквер. Мои сыновья предпочитают жить в Лондоне, этом центре высокой мысли, прогресса и ума». Подобные речи звучат как вежливый эвфемизм, поскольку леди Уайльд скромно устраивается в расположенном далеко от центра квартале Кенсингтон на Овингтон-сквер.
Но недолго прозябала дублинская мадам Рекамье. Вскоре, благодаря помощи Уилли, она получила возможность открыть салон на Парк-стрит в квартале Мэйфер. Сперанца объединила вокруг себя и сына Оскара интеллектуальное и художественное общество, столь богатое талантами в ту эпоху: актеры Генри Ирвинг, Эллен Терри, Лилли Лэнгтри, танцоры из «Альгамбры», художники Уистлер и Альма-Тадема, поэт Суинберн… В ее салоне обсуждалось буквально все — последняя выставка в Гросвенор, события в Афганистане и Ирландии, где Парнелл33 собрал крестьян в Аграрную лигу, которая объявила бойкот всем, кто был согласен подчиняться английским законам, смерть наследного принца в Судане. Гости играли с телефонным аппаратом и высказывали опасения по поводу новых американских пишущих машинок, которые, несомненно, в недалеком будущем должны были погубить искусство и письменность.
По-прежнему величественная и все более импозантная леди Уайльд правила бал, оказывая наиболее радушный прием ирландским поэтам — Йейтсу, Бернарду Шоу, который не мог забыть этих встреч: «Леди Уайльд была очень добра ко мне в Лондоне в самые трудные годы, после моего приезда в 1875 году и до 1885-го, когда я начал зарабатывать на жизнь собственным пером». Несмотря на то, что новый салон был значительно меньше дублинского, в нем тем не менее собиралась все та же пестрая и разношерстная толпа. Внезапно появился Браунинг34, и Рёскин в ужасе спасся бегством, явно подозревая, что у хозяйки дома не все в порядке с головой. С пяти до семи вечера салон был битком набит гостями, которые проводили время за скромной чашкой чая, окутанные клубами сигаретного дыма в полумраке плотно задернутых штор. Хозяйка дома, освещаемая отблеском редких тусклых ламп, призванных скрывать следы прошедших лет и подступившие финансовые трудности, напоминала императора Нерона, вызывая неизменное восхищение у окружающих. «Женщина, — говорила она, — никогда не должна уступать добровольно свое место в обществе. Она может утратить привлекательность молодости, но обаяние беседы и изысканность манер останутся». Уильям Батлер Йейтс так подтверждал эти слова: «Если послушать ее, да вспомнить, каким замечательным рассказчиком был в свое время сэр Уильям Уайльд, то стоит ли удивляться, что Оскар Уайльд стал самым блестящим собеседником нашего времени».
Да, именно здесь Оскар Уайльд окончательно сформировал тот образ, в каком он предстал в 1879–1880 годах. Известная актриса мисс Фортескью, которая стала модной после того, как отсудила десять тысяч фунтов стерлингов при разрыве помолвки с лордом Гармойлом, так вспоминала об этом времени: «Послеобеденные приемы у леди Уайльд всегда были обставлены так, чтобы неяркий приглушенный свет выделял наиболее известных гостей, оставляя других в полумраке… И вот появился Оскар. Он остановился посреди комнаты. Там стояло что-то вроде дивана или софы, на которую я присела, чтобы побеседовать с ним. Мы оказались в самом освещенном месте». Здесь он впервые встретил известную писательницу Мэри Корелли, автора пользовавшихся успехом романов, в частности «Сатанинской грусти», которая пришла в восторг от беседы с Оскаром, сожалея, впрочем, о том, что самой ей не удалось при этом вставить ни слова.
Однако леди Уайльд осталась самым редкостным персонажем этого блестящего, хотя и разнородного общества; она назубок знала свою роль и тщательно обыгрывала собственные выходы на сиену. Каждое ее появление в салоне напоминало швартовку корабля, входящего в порт на всех парусах, высокомерно и пренебрежительно расталкивая утлые рыбацкие лодчонки. Что же до Йейтса, то он находил Сперанцу восхитительной, как и ее книги. Оскар же, выступая в роли хозяина дома, ловко подавал матери чай.
Он старался забыться, ведь Флорри как раз вышла замуж, и он писал ей полные меланхолии письма: «Дорогая Флорри, так как на днях я уезжаю обратно в Англию, наверное навсегда, я хотел бы взять с собой золотой крестик, который подарил Вам давным-давно утром на Рождество… Теперь наши пути разошлись, но крестик будет напоминать мне о минувших днях, и, хотя после моего отъезда из Ирландии мы никогда больше не увидимся, я всегда буду поминать Вас в молитвах. Прощайте и да благословит Вас Господь». Несмотря на грусть, которая представлялась Оскару изящно-уместной, он влюбился в Констанс Флетчер, которая вывела его в своем романе «Мираж» под именем Клода Давенана, а затем предложил руку и сердце богатой невесте Шарлотте Монтефиоре. Та отклонила предложение Оскара, который откровенно заметил в ответ: «Шарлотта, я крайне разочарован Вашим решением. С Вашими деньгами и при моем уме мы бы далеко пошли».
Начало 1879 года Уайльд провел попеременно то в Оксфорде, то в Лондоне, то в Мойтуре. Он написал ряд газетных статей, планируя заняться переводами из Геродота и Еврипида, и завершил работу над своим первым серьезным произведением «Заря исторической критики». Вечера он проводил в театре на спектаклях Лилли Лэнгтри, или, как ее теперь называли, «Лилии из Джерси», а послеобеденное время посвящал клубу. Брат Уилли частенько упоминает Оскара в своих колонках хроникера; его имя было на слуху, а в журнале «Панч» даже была помещена на него карикатура. Оскар блестяще сдал последние экзамены и переехал в Челси, в дом, построенный и отделанный Гудвином по заказу юного Фрэнка Майлза. Гудвин становился модным архитектором, отделав дом Уистлера, который жил по соседству с Майлзом. Уайльд сразу же переименовал Дом Скитса в «Китс-хаус» и заявил: «Адрес ужасный, но дом очаровательный». Квартал Челси становился шикарным: там селились артисты и многие известные личности, а в Тюдор-хаусе жил художник-прерафаэлит Данте Габриэль Россетти, которого Уистлер просто боготворил. Известный гомосексуалист Фрэнк Майлз имел вполне приличные доходы, и на какое-то время существование обоих молодых людей было обеспечено.
Для Оскара настало время завоевывать Лондон, подобно тому, как он завоевал Оксфорд и Дублин. Он остановил свой выбор на строгом костюме, с гвоздикой или хризантемой в бутоньерке, иногда позволяя себе шикануть в коротких штанах на французский манер. Он познакомился с деканом Кембриджского университета Оскаром Браунингом, нередко ужинал с лордом Керзоном, ходил в театр в обществе Рёскина, мелькал в Гросвеноре и получал почетные приглашения, в частности на юбилейное представление «Венецианского купца».
Среди многочисленных гостей Китс-хауса можно заметить принцессу Луизу, герцогиню д’Аргилл, поэтессу, автора чрезмерно сладострастных стихов Вайолет Фэйн, лорда и леди Дорчестер, а также всех модных актеров и актрис. Казалось бы, диплом открыл перед Оскаром возможность сделать карьеру политика или преподавателя, однако тяга к роскошной жизни, поэтическое призвание и непревзойденное обаяние превратили его в подлинного «салонного завсегдатая». Имея перед глазами опыт матери, он стал организовывать чаепития. Уайльд — легкомысленный и очаровательный, но иногда слишком экстравагантный и претенциозный — расцветал и с присущей молодости неловкостью старался сделать свою жизнь похожей на произведение искусства: синий фарфор, цветы в бутоньерке, цветы на каждом столе и ошеломляющие речи.
Вслед за Китсом, Уолтером Пейтером, Рёскиным и Уистлером Оскар Уайльд хотел получить звание профессора эстетики и художественного критика. Он приглашал в гости изысканную публику: Эллен Терри, леди Лонсдэйл, Лилли Лэнггри, Уистлера, Джорджа Ирвинга, Джорджа Керзона… О его приемах писали в разделах светской хроники газеты «Таймс», «Дейли Кроникл» и «Уорлд»: «Прекрасная атмосфера, а публика — остроумнейшие, наделенные фантазией люди, которые умеют развлекаться… Вся гостиная буквально утонула в белых лилиях и фотографиях мисс Лэнгтри; ширмы и вазы струились павлиньими перьями, стены были увешаны достойными восхищения полотнами». Время от времени сюда заглядывали Бернард Шоу, Джон Рёскин со своими «малышками-невестами», польская актриса Хелена Моджеска. Вайолет Хант вспоминала, каким был Оскар Уайльд весной 1880 года: «Я помню Оскара еще до поездки в Америку, когда он — голенастый юноша с несколько торопливой и шепелявой манерой речи — усаживался в большое кресло у нас в гостиной, отбрасывал со лба прядь волос и говорил, говорил обо всем, что приходило ему на ум». Он познакомился с Норманом Форбс-Робертсоном, молодым актером, который на пять лет был моложе его. «Дорогой Норман, — писал Уайльд, — мне кажется, что Вы заняты в субботу, неужели мы никак не сможем пойти вместе на соревнования по гребле? Если у Вас есть время, прошу зайти ко мне как можно скорее. Боюсь, не надоел ли я Вам вчера вечером с рассказами о своей жизни и своих проблемах. Мне кажется, Вы очень симпатичный и любезный по натуре человек, и Вы были настолько очаровательны те несколько раз, что мы встречались, что я, несмотря на то, что мы знакомы совсем немного, готов рассказывать Вам о вещах, которыми делюсь обычно лишь с теми, кого люблю и кого считаю своими друзьями». Вскоре его чаепития в Китс-хаусе начала посещать американка Женевьева Уорд, дебютировавшая на оперной сцене, но затем, потеряв голос, ставшая драматической актрисой. «Дорогая мисс Уорд, я предполагаю, что Вы очень заняты на репетициях. Однако если у Вас найдется время на чашку чаю с Вашим большим поклонником, приезжайте в пятницу в половине шестого на Солсбери-стрит, 13. Там будут еще две прекрасные дамы, леди Лонс-дэйл и мисс Лэнгтри, а также мама и несколько друзей».
Оскар бывал на всех премьерах; он приобретал все большую известность, в частности, благодаря карикатурам Джорджа Дюморье в «Панче» и газетным статьям с рецензиями на его публикуемые в различных журналах стихи. Постоянная улыбка на его устах легко оправдывала любые свойственные молодости излишества: «Он был не только замечательным рассказчиком, но постоянно искрился улыбкой, радость жизни била в нем ключом, и какие дифирамбы пел он всем, кто ему нравился!» Среди тех, кем в то время восхищался Оскар, были Лилли Лэнгтри, Уистлер и Сара Бернар. Эти люди, несомненно, сыграли важную роль в формировании его эстетического вкуса.
Лилли Лэнгтри, урожденная Эмили Шарлотта Ле Бретон, появилась на свет 13 октября 1853 года в Джерси и стала единственной дочерью преподобного Уильяма Корбета Ле Бретона. Ее мать, Эмили Девис Мартин, страстно любила поэзию, музыку, цветы, животных и свежий воздух. Еще в раннем детстве девочку прозвали Лилли за очень белую кожу. Она выросла вместе с шестью братьями: «Жизнь вместе с братьями, — вспоминала она, — превратила меня в неисправимого сорванца, случайно родившегося девочкой. Я умела лазить по деревьям, прыгать через ограды наравне с самыми ловкими из братьев; я с восторгом участвовала во всех их шалостях. Помню, как по ночам, когда нам положено было быть в постели, мы отправлялись с самым младшим братом на старое кладбище, забирались на ходули, заворачивались в простыни и безумно пугали запоздалых прохожих… Но это не мешало мне быть серьезной, и я могла читать часами напролет». В 1874 году она вышла замуж за Эдварда Лэнгтри, богатого ирландца из Белфаста, владельца шикарной яхты «Красная перчатка».
В Лондоне она попала в высшее общество и, благодаря своей красоте и обаянию, оказалась среди самых известных людей того времени. Лилли вызывала всеобщее восхищение, а газеты не жалели восторженных эпитетов в адрес «красавицы Лэнгтри». Она позировала Ф. Д. Уоттсу, Берн-Джонсу, Пеннингтону и — верх успеха — самому Джону Миллесу35. Он изобразил ее с лилией в руках, и с тех пор ее прозвали «Лилией из Джерси». Картина произвела сенсацию на выставке в Королевской академии. Лилли Лэнгтри представили королеве Виктории, а ее искусство пленило принца Уэльского, о котором она писала: «Принц Уэльский обожает музыку и обладает несомненным критическим чутьем. Почти каждый вечер его видели в самой большой ложе в Опере в окружении ближайших друзей. Все, кто с ним общался, всегда отмечали приветливость принца даже в отношении домашней прислуги, он не мог пройти мимо, не обронив любезного слова и не поприветствовав вас хотя бы взглядом».
Серьезные финансовые затруднения, связанные с чрезмерными расходами, привели Лилли Лэнгтри на сцену. Первый опыт едва не обернулся катастрофой: «Увы, я не могла вспомнить ни единого слова из вступительного монолога. Я просто стояла на сцене, старательно улыбаясь и сжимая в руках букет роз, и не имела ни малейшего представления о том, что делать дальше. К счастью, я услышала настойчивый шепот импресарио, с тревогой ожидавшего за кулисами моей первой реплики, и пришла в себя, а дальше все прошло без осложнений». Вскоре Лилли с успехом исполнила роль Кейт Хардкасл в пьесе известного ирландского драматурга Оливера Голдсмита «Ошибки одной ночи» в театре «Хеймаркет». Создание этого образа обеспечило актрисе успех у критики и восхищение Оскара Уайльда, который осыпал ее цветами и посвятил ей стихотворение «Новая Елена», написанное как раз по случаю ее выхода на сцену «Хеймаркета» в 1880 году.
В те дни Оскар нередко прогуливался в районе Пиккадилли, одетый в средневековый костюм и с цветком зеленой гвоздики в виде единственного украшения, там же появлялась и миссис Лэнггри с пуделем на поводке, у которого на боку были выбриты инициалы Л. Л. Что это была за пара: она — красавица, украшение любого салона, он — его достопримечательность! Они оба стали символами веселья и фантазии, сверкавшими в викторианский век, чахнувший от скуки. Принц Уэльский пригласил Уайльда в свою ложу в Опере, и Оскар сблизился с лордом Литтоном, леди Шрюсбери, леди Грэй. Лилли Лэнгтри осталась излюбленной моделью художников и славой «Хеймаркета», в то время как Уайльд начал вызывать интерес у деятелей литературы, таких, как Томас Харди, Мередит, Браунинг, Суинберн, пусть даже некоторые суждения о нем порой бывали слишком строги. Главное, в обществе только и было разговоров, что о нем и о ней.
Нет ничего удивительного в том, что молодой человек стал личным секретарем красавицы-актрисы, о чем свидетельствует письмо, написанное им в доме Лилли из Джерси на Понд-стрит, 18: «Дорогая миссис Синглтон, миссис Лэнгтри попросила меня ответить на Ваше любезное письмо и сообщить, что она плохо себя чувствует, что ей запрещено выходить из спальни, и поэтому она вынуждена отменить приглашение на ужин… Она будет очень рада, если вы сможете зайти проведать ее с утра или после обеда и просит сообщить, когда вы соберетесь ее навестить… Поскольку она чувствует себя обессиленной, я исполняю роль секретаря». Лилли постоянно обращалась к Оскару за советом по поводу выбора туалетов: «Конечно, я хотела бы поскорее продолжить занятия латынью, но мы вынуждены задержаться здесь до вечера в среду; поэтому я смогу увидеться с моим любезным преподавателем только в четверг. Так что если сможете, то приходите в этот день часам к шести вечера. Кстати, я позвонила на Солсбери-стрит примерно через час после Вашего ухода. Я хотела спросить у Вас, как мне одеться на бал-маскарад, но потом выбрала греческую тунику черного цвета с серебряной бахромой, расшитую жемчугом и звездами, и бриллиантовую диадему. Я назвала этот наряд „Царица Ночи“. Я сама изготовила его. Хотелось бы написать побольше, но совершенно невозможно писать этим пером, да еще на такой ужасной бумаге, поэтому, когда увидимся, я расскажу вам все в деталях (только ничего не говорите Фрэнку)».
Несмотря на положение любимца салонов и актрис, на карикатуры в «Панче», на блестящие успехи в учебе и газетное прозвище «принц эстетов», Уайльд испытывал серьезные финансовые затруднения, которые не позволяли ему развить свой успех. Однако он не отчаивался и, видя, что вызывает нарастающее раздражение у викторианской публики, начал культивировать парадокс, крайность, примеривая маску персонажа, вообще не признающего запретов. Он разгуливал по улицам Лондона, читая вслух Бодлера. К восторгу праздношатающихся юных снобов, называвших себя «душки», равно как и к возмущению толпы разбогатевших торговцев — основы тогдашнего английского общества, он усаживался на террасе открытого кафе и предавался безмятежному созерцанию цветка подсолнуха, поставленного в специально принесенный стакан воды. Он стал пророком тайного культа в то самое время, когда определенные круги, в частности жители Мэйфера36, начинали испытывать потребность в эстетике, в более художественно ориентированных эмоциях, нежели отслеживание повышения или понижения рыночных цен на сырьевые ресурсы. Впитав в себя эстетические теории Рёскина, Суинберна и французских поэтов, Оскар Уайльд вполне осознавал себя воплощением этих тенденций и готовился к серьезной литературной деятельности, началом которой должен был стать выход его новой театральной пьесы и сборника стихотворений.
Тем временем выразительные средства Оскара Уайльда обогатились благодаря еще одной встрече. В июне 1879 года в Фолькстоун приехала жрица декаданса Сара Бернар в сопровождении труппы «Комеди Франсез». Уайльд встретил ее на пристани с букетом белых лилий. Она была, несомненно, величайшей актрисой своего времени, и ее слава превосходила известность Лилли Лэнгтри. У всех на устах были ее капризы, а последний ее ангажемент в «Комеди Франсез» прошел со скандалом из-за интриг Эмиля де Жирардена и Франциска Сарсэ. «Ангажемент мадемуазель Бернар произвел революцию. Поэзия вторглась в чертоги драматического искусства, или, если хотите, волк внезапно очутился в овчарне». Начиная со своего дебюта на сцене в 1862 году, актриса усердно работала над своим великолепным голосом, при этом не забывая уделять внимание собственной рекламе. Саре Бернар покровительствовал Наполеон III, она была любовницей Муне-Сюлли и многих других, оказавшихся не в силах устоять перед ее чарами; начиная с 1872 года она стала непревзойденной исполнительницей ролей в пьесах Виктора Гюго, подлинной королевой Парижа; в 1877 году Сара Бернар заставила рыдать автора «Эрнани»37, который так написал ей об этом: «Мадам, Вы величественны и очаровательны; Вы взволновали меня, старого вояку, а в какой-то миг, когда публика, умиленная и взволнованная Вашим искусством, рукоплескала, я даже заплакал. Эти слезы по праву принадлежат Вам, и я склоняюсь у Ваших ног». В письмо был вложен браслет с бриллиантовой подвеской. В течение целого года актриса играла эту пьесу в переполненных залах.
Ее прибытие в Фолькстоун взбудоражило всех. «Мы проходили, — вспоминала она, — сквозь море протянутых нам цветов, со всех сторон нам пожимали руки… Это немного смущало, но вместе с тем было восхитительно. Одна из актрис, шедшая рядом и не питавшая ко мне дружеских чувств, неожиданно зло сказала: „Смотри, тебе еще дорогу будут цветами устилать!“ „С готовностью!“ — воскликнул какой-то молодой человек и бросил к моим ногам охапку белых лилий. Я в смущении остановилась, не осмеливаясь наступить на прекрасные белые цветы, но сзади надавила толпа, и мне пришлось пройти вперед прямо по бедным лилиям. „Гип-гип! Ура! Да здравствует Сара Бернар!“ — страстно воскликнул молодой человек. Его голова возвышалась над всеми остальными, глаза горели огнем; длинные волосы делали его похожим на немецкого студента. Однако то был английский поэт, величайший поэт нашего века; гений, но, увы! измученный и побежденный безумием: то был Оскар Уайльд».
Когда Сара Бернар прибыла на вокзал Чаринг Кросс, там была расстелена красная ковровая дорожка, предназначенная, правда, не для нее, а для встречи принца и принцессы Уэльских. На какой-то миг это ее огорчило, но потом сверкающая и элегантная лондонская жизнь поглотила актрису, помогая забыть разгромленный Париж, где были еще живы воспоминания о Коммуне. Оскар Уайльд организовывал для нее приемы, приглашая на них все изысканное общество, а Генри Ирвинг давал в ее честь торжественные ужины. Она завязала близкую дружбу с Эллен Терри, свела знакомство с Бернардом Шоу, выставила свои картины в салоне на Пиккадилли при покровительстве нового лондонского любимца Гюстава Доре. Поражаясь новизне ощущений, Оскар Уайльд был сражен очарованием этой принцессы декаданса, словно сошедшей с полотна Гюстава Моро. В июне 1879 года он присутствовал на триумфе актрисы в театре «Гэйети» в постановке «Федры». 11 июня он написал стихотворение «Саре Бернар», вошедшее позднее в сборник 1881 года под названием «Федра»; в январе 1882 года «Панч» опубликовал пародию на это его стихотворение. Оскар был заворожен; пред ним открылся диковинный мир декаданса, и Сара Бернар стала его идолом. «Лично я должен признаться, — писал он, — что осознал сладость музыки Расина только после того, как услышал Сару Бернар в „Федре“». Отныне его выплескивающийся на улицы и переполняющий салоны эстетизм, которому он продолжал служить с новым рвением, окрашивается в тона декаданса. Оскар являлся на Сент-Джеймс-стрит «в бархатном сюртуке, обшитом петличным шнуром, и в коротких штанах на французский манер, обутый в башмаки с пряжками и в рубашке из тонкого шелка с венецианским воротником, украшенной широким зеленым галстуком… Он уверял, что реформа костюма важнее, чем реформа церкви». Актер Бирбом Три, который впоследствии стал другом Оскара, пародировал его на сцене театра «Критерион» в комедии «Где же кошка?» и на сцене театра принца Уэльского в «Полковнике».
Красота Лилли Лэнгтри и экстравагантность таланта Сары Бернар были откровением для юного Оскара. И в это же время еще один художник вторгся в его мир и занял постоянное место в нем: Джеймс Макнейл Уистлер. Американский художник объяснил Уайльду, что гении всегда возвышаются над толпой и подчиняются лишь собственным законам; он полагал, что в демократическом обществе ум, необычность и талант имеют двойную цену и что единственным критерием истины и морали является эстетика. Нет ничего выше совершенства красоты, ощущения, испытываемого при виде зрелища, каким бы оно ни было.
Джеймс Эбботт Макнейл Уистлер родился в 1834 году в штате Массачусетс. Отец-генерал прочил ему военную карьеру, и он поступил в знаменитое военное училище Вест-Пойнт, где и принял окончательное решение стать художником. В 1854 году он приехал в Париж, где обучался в мастерской у Глейра, встречал Фантен-Латура, Курбе, Дега. С его легкой руки в моду вошли сине-белый фарфор, эстампы Хокусаи, Хирошиге, чьи «деликатные цвета и тончайшие рисунки на шелке и на рисовой бумаге вызывали восхищение у молодых французских художников». Однако Уистлеру было отказано в участии в художественном салоне 1859 года. Он уехал в Лондон и оказался там в обществе Россетти и прерафаэлитов. С того момента на его полотнах появились павлины, листья деревьев, а персонажи приняли размытые, неясные очертания. Талантливый, легкораздражимый и обладающий язвительным умом, Уистлер завоевал популярность благодаря своим лекциям, остротам, а также тяжбе с Рёскином, который упрекал художника тем, что во время художественного салона 1877 года, где выставлялся его «Фейерверк в Кремоне», он имел наглость потребовать тысячу гиней за обыкновенную разноцветную мазню. Процесс состоялся 25 ноября 1878 года в Казначейской палате Вестминстерского дворца и наделал много шуму — речь шла о вынесении судебного решения по вопросу ограничения прав критики. Суд безоговорочно признал правоту Уистлера, Рёскин на заседание не явился. В своих мемуарах Эдмон де Гонкур так свидетельствует о поведении художника в зале суда: «Ответы Уистлера просто прелестны; когда у него спросили, сколько времени ему потребовалось для написания этой картины, он пренебрежительно бросил: один или два сеанса! О! — раздалось в зале, на что он добавил: Да, я рисовал картину один или два дня, но вложил в нее опыт всей своей жизни».
Если верить описанию Гонкура, Уистлер являл собой удивительную личность, обладавшую достаточной силой, чтобы привлечь внимание Оскара Уайльда, большого любителя всего диковинного: «Странная личность этот американский офортист по имени Уистлер — неизменно открытая шея, деревянный смех, белая прядь посреди черной шевелюры, олицетворение мрачного и фантастического педераста».
Художник обратил внимание на статью Уайльда в «Дублинском университетском журнале», посвященную выставке в Гросвенор-гэллери 1877 года, где были представлены полотна Берн-Джонса, Уильяма Холмана Ханта, Миллеса и самого Уистлера. По поводу одной из его картин под названием «Ракета» молодой критик написал: «Эти картины бесспорно заслуживают того, чтобы перед ними задержаться на время взрыва этой самой ракеты, то есть не более чем на несколько секунд». Ничуть не мягче его суждение об «Аранжировках» того же автора: «Под номерами 8 и 9 представлены портреты в полный рост двух молодых женщин, написанные, очевидно, в лондонском тумане; дамы могут показаться сестрами, однако, вне всякого сомнения родственницами не являются, поскольку одна из них называется „Гармония в янтарном и черном“, а другая „Аранжировка в коричневом“. Тем не менее Уистлер стал модным; Уайльд старался подражать его экстравагантным выходкам, одеяниям, выражениям. По замечанию Фрэнсиса Уинвора, „к благочестию Рёскина и гедонизму Пейтера Уайльд добавил перечную остроту Уистлера“. Уистлер был не такой человек, чтобы спустить своему подражателю иронию, которая породила симпатии у насмешников. В следующем 1878 году он снова выставился в Гросвеноре и оказался вместе с Уайльдом в окружении обожателей, когда к нему обратился критик из „Таймс“ Хэмфри Уорд, который высказал свою оценку выставленным работам. „Друг мой, — мгновенно парировал Уистлер, — критику никогда не следует произносить, что такая-то картина хороша, а другая плоха, никогда! Вам надо забыть о таких терминах, как хороший или плохой; скажите лучше, мне это нравится, а это не нравится, и будете абсолютно правы. А теперь пойдемте, я угощу вас виски, уж это-то вам понравится наверняка!“ При этих словах Уайльд восхищенно воскликнул: „Боже! Ну почему не я это сказал!“ „Еще скажете, Оскар, еще скажете!“ — добил его беспощадный Уистлер».
В 1879–1880 годах Джейн Уайльд переехала с Парк-стрит в Челси и устроилась в доме 146 по Оукли-стрит по соседству с Тайт-стрит, где жили Оскар и Фрэнк Майлз. Она вновь распахнула двери своего салона перед артистической богемой; время от времени там вещал и Оскар в своих эстетских облачениях, описанных Лилли Лэнггри: «Обычно его наряд включал в себя светлые короткие штаны, черное пальто (застегнутое только на последнюю пуговицу), из-под которого выглядывал ярко расцвеченный сюртук и галстук белого шелка, заколотый, вместо булавки, камеей из аметиста». Будучи великолепной хозяйкой дома, леди Уайльд с блеском умела подчеркнуть достоинства гостей, в особенности собственного сына. «Ей было достаточно поднять свой выразительный взгляд на говорящего и прошептать: восхитительно! Одного этого слова хватало для того, чтобы завоевать сердце любого застенчивого философа или начинающего поэта. Каждый чувствовал, что его наконец-то поняли». Именно мать объяснила Оскару, что умение вести беседу всегда ценилось намного больше, чем талант певца. Именно она нарисовала портрет женщины XX века, продемонстрировав замечательный дар предвидения, столь редкий в обществе викторианской эпохи, в котором она играла или, по меньшей мере, делала вид, что играла малозаметную роль: «Женщина будущего перестанет быть пустым идолом бесплотной страсти, фривольной игрушкой мимолетного времени… Она займет достойное место рядом с мужчиной, как равноправный партнер, и своим умением вдохновлять сердца людей внесет неоценимый вклад в великое дело просвещения и свободы».
Оскар усваивал эти уроки, которые постепенно обозначили некоторую глубину в доселе поверхностном образе молодого человека. Это становилось тем более важным, что восхищение актрисами, Уистлером, Рёскиным, карикатуры в «Панче», статьи брата в «Уорлде» приносили ему до поры лишь мимолетную известность, но, главное, не давали никакого дохода. Он уже отчаялся увидеть на сцене постановку пьесы «Вера», которую недавно издал в Лондоне у Рэнкина и К° и отослал Эллен Терри и американской актрисе Кларе Моррис. В письме Норману Форбс-Робертсону он признавался: «Я не знаю, что мне делать, если никто из режиссеров не даст денег на моих нигилистов; не могу же я одеваться только в атлас, да еще от Чиппендейла.
Иначе я просто не смогу писать». Не мысля своего существования без ставших уже необходимыми предметов роскоши, Оскар был особенно подавлен и разочарован тем, что ему не удавалось добиться постановки своей пьесы.
От грустных мыслей Уайльду помогал отвлечься его однокашник по Оксфорду, тоже лауреат премии Ньюдигейта, будущий посол в Италии, молодой поэт Реннелл Родд, который пригласил его съездить вместе во Францию. Немного позже Оскар написал в своем предисловии к поэтическому сборнику Родда «Лист розы и яблочный лист»: «Мне кажется, очень точным будет сравнение, если сказать, что по своему качеству работа этого молодого поэта сродни пейзажу на берегах Луары. Мы вместе с ним останавливались там в Амбуазе». Сам же Реннелл Родд так вспоминал об исключительном обаянии своего товарища: «Никто в то время не умел, как он, посмеяться над самим собой, и не было никого щедрее по отношению к достоинствам и талантам его друзей. В те годы, проведенные вместе в Лондоне, мы не замечали и следа проклятого безумия, которое, спустя много лет, разрушило столь блестящую жизнь».
В тот же период Уайльд оказался замешанным в скандал на гомосексуальной почве, из которого ему удалось вытащить того самого Фрэнка Майлза, с кем он жил в одном доме в Челси. В один прекрасный день юный художник, сын почтенного служителя церкви, стал объектом шантажа со стороны некой интриганки, в руках у которой оказались несколько компрометирующих писем. Даму пригласили в Китс-хаус, и Уайльд принял ее один на один. Он был любезен и с симпатией выслушал историю, которую рассказала ему гостья. Затем попросил показать компрометирующие документы, и та, потеряв бдительность, протянула их Оскару.
— Я полагаю, это ваше единственное доказательство?
— Да.
— Вам бы надо снять копию на случай потери. Вы сделали это?
— Нет, но обязательно сделаю.
— Боюсь, вы опоздали.
И Уайльд швырнул письма в огонь. Дама завопила и призвала на помощь типа, который пришел вместе с ней. Тот ворвался в комнату и столкнулся с великаном, который был готов спустить его с лестницы. Оба сообщника скрылись, и Майлз никогда больше не слышал о них. Существует множество других доказательств физической силы и смелости, казалось бы, удивительных для такого эстета, но тем не менее являвшихся одной из сторон неординарной личности Оскара Уайльда.
Январь 1881 года. Неизменно оставаясь в плену своих финансовых проблем, Оскар тем не менее нашел возможность поздравить с очередным триумфом на сцене Эллен Терри, а также отметить дебют совсем молоденькой актрисы Флорри, которая оказалась не кем иным, как Флоренс Болкомб. Непревзойденный мастер лести, он так писал Эллен Терри: «Дорогая моя Нелли, пишу, чтобы пожелать Вам всяческого успеха сегодня вечером. Ваша игра не может не стать отражением высшей красоты искусства… Посылаю Вам цветы — два букета. Один из них — тот, который лучше Вам подойдет, — прошу Вас принять от меня. Другой же — не сочтите меня изменником, Нелли, — так вот, другой отдайте, пожалуйста, Флорри от своего имени». И дальше добавляет ностальгическое и не лишенное эстетства пожелание: «Мне будет приятно думать, что в первый вечер, когда она выйдет на сцену, на ней будет нечто, подаренное мной, и нечто, исходящее от меня, будет прикасаться к ней. Конечно, если Вы думаете… но ведь Вы не думаете, что она может догадаться? С чего бы это? Ведь она убеждена, что я никогда ее не любил, что я все забыл. Боже, разве это возможно?! Дорогая Нелли, сделайте это, если сможете, — и в любом случае примите эти цветы от Вашего преданного поклонника и любящего Вас друга».
1 марта 1881 года террористическая организация совершила в Санкт-Петербурге покушение на царя Александра II, причем это произошло именно тогда, когда царь чуть ли не был готов поставить свою подпись под Конституцией и издать указ об учреждении настоящего парламента, что стало бы первым шагом на пути к «освобождению русского народа, начало которому положило его вступление на престол». Одновременно Англия вынуждена была активизировать свои колониальные походы и установить в Африке и Индии режим колониального гнета, сходный с режимом царя Александра II и его преемника или Оттоманской империи на Балканах. В изданной за год до этого пьесе речь шла как раз о борьбе террористов против абсолютной монархии, при этом в голове сына Сперанцы, несомненно, витали мысли об Ирландии. Действие драмы происходит в Москве 1880 года, а основными персонажами являются царь Иван и группа террористов под предводительством пламенной революционерки Веры. Схожесть сюжета пьесы с реальными событиями, а также растущая известность автора побудили директора театра Адельфи наконец поставить ее, пригласив на главную роль миссис Бернард Бир. Эта актриса, которую считали серьезной соперницей Лилли Лэнгтри, дебютировала в 1877 году на сцене лондонской Опера-Комик. Именно она должна была сыграть героиню, принесшую себя в жертву во имя свободы своей родины. Однако за три недели до премьеры, которая должна была состояться 17 декабря 1881 года, в газетах появилось сообщение о том, что, «учитывая характер общественного мнения в Англии в настоящий период, г-н Оскар Уайльд принял решение отложить на некоторое время постановку своей пьесы „Вера“. Дело в том, что на смену умершему Дизраэли на пост премьер-министра был назначен Гладстон, который сразу столкнулся с новой волной возмущений в Ирландии. В Индии, где в это самое время пророком национально-освободительного движения стал Рабиндранат Тагор, также назревало народное восстание. Кроме того, новой царицей в России стала супруга Александра III, двоюродная сестра принца Уэльского, что еще более усложнило вопрос о постановке пьесы, где главным героем был борец против царского гнета.
Тем не менее Оскар Уайльд вовсе не был так удручен, как можно было бы предположить, ибо его внимание было сосредоточено сразу на нескольких событиях, которые в конце концов привели к его отъезду в Соединенные Штаты. Уже в течение целого года Оскар прилагал немалые усилия для того, чтобы опубликовать свои стихи, написанные после получения премии Ньюдигейт. Весной 1881 года, по выражению Фрэнка Харриса, „на помощь Оскару пришла слава его коротких штанов и шелковых чулок, а в особенности непрерывные нападки светских газет“». Его книга вышла в июне 1881 года в издательстве Дэвида Бога, расположенном в доме 3 на площади Св. Мартина; она продавалась по цене десять шиллингов шесть пенсов. Книга имела успех: в течение нескольких месяцев были распроданы две тысячи экземпляров, что, в соответствии с условиями контракта с издателем, принесло автору семьсот пятьдесят фунтов. Рассчитывая на благосклонные отзывы, Уайльд отослал подписанные экземпляры Мэтью Арнольду, Роберту Браунингу, Д. Г. Россетти и Гладстону. Он оказался настолько прозорлив, что написал преподавателю Итонского колледжа, а позже декану Оксфордского университета Оскару Браунингу: «Дорогой Браунинг, если у Вас найдется время и возникнет желание, я хотел бы попросить Вас написать критическую статью на мой первый сборник стихотворений, который должен скоро выйти; книги так часто попадают в руки глупых неучей, что хочется услышать оценку настоящего критика; слепая похвала, равно как и незаслуженное порицание, одинаково оскорбительны». Статья действительно появилась 30 июля в журнале «Академия», а такие издания, как «Атенеум», «Субботнее обозрение» и «Уорлд» уделили молодому поэту значительное место на своих страницах. Единственной диссонирующей нотой прозвучала заметка в «Панче», усомнившемся в оригинальности автора: «Возможно, мистера Уайльда и можно назвать эстетом, но это не делает его оригинальным. Его книга — сборник чужих перепевов, это Суинберн и розовая вода».
Но для Оскара, который только что подписал контракт на издание своего сборника в Америке, это не имело значения. Книга должна была выйти там в ноябре и уже имела отличную прессу: «Англия получила в липе Уайльда нового поэта, причем если не самой первой величины, то по меньшей мере подлинного художника, скрывающегося за фасадом собственной эксцентричности, стоившей ему гнусных преследований со стороны прессы». В Нью-Йорке, как и в Лондоне, книга пользовалась несомненным успехом у книготорговцев; газеты не ошиблись, так представляя сборник: «Высокое качество стихотворного материала и известность автора, являющегося сегодня одной из самых заметных личностей в литературном мире, без сомнения, вызовут большой спрос». Уайльд и сам подбрасывал хроникерам пищу для статей, отвечая одному из критиков, назвавшему его творчество грязным и аморальным: «Стихотворение может быть написано хорошо или плохо. В искусстве не должно существовать понятия добра или зла. Само его присутствие уже означает ограниченность видения художника. Этот принцип прекрасно понимали древние греки и, сохраняя полную безмятежность, наслаждались такими произведениями искусства, на которые мои цензоры, как я полагаю, запретили бы смотреть членам своих семей. В поэзии главное не сюжет, она доставляет удовольствие благодаря языку и поэтическому слогу. Искусство по определению должно являться предметом обожания, а не критики с точки зрения неизвестно какой морали!» Оскар прекрасно помнил уроки Уистлера, и уже сейчас в его воображении начинал вырисовываться силуэт Дориана Грея. В сборник вошли два стихотворения, посвященные Эллен Терри: «Гамма», так звали ее героиню в пьесе Теннисона «Чаша», премьера которой состоялась 3 января 1881 года, и «Мария Генриетта», о которой уже шла речь. Особый интерес у читателей вызвали стихотворение «Федра», посвященное Саре Бернар, и «Новая Елена», написанное в честь Лилли Лэнгтри.
Позабыв на время о материальных заботах, Оскар Уайльд приобретал все большую известность. «Повышенное внимание, которое критики уделяют его поэтическому сборнику, свидетельствует о том, что личность автора и его успех в обществе не оставили мир прессы безразличным», — заметил Ф. Харрис. Даже постоянные выпады «Панча» против «наистраннейшего из странных», приводящие в восторг яростных противников входящего в моду увлечения эстетизмом, способствовали укреплению легенды о легкомысленном эстете, которого можно встретить на Риджент-стрит или Сент-Джеймс-сквер в коротких французских штанах, шелковых чулках и обшитой шнуром куртке, с букетом лилий или даже подсолнухов в руке, останавливающегося время от времени у какого-либо кафе, чтобы освежить подсолнух, который, с его легкой руки, стал модным атрибутом в обществе. Оскар Уайльд, принц эстетов и крестный отец «душек», кучки повсюду сопровождавших его томных юношей и изнеженных девственниц в греческих туниках, играл свою новую роль вполне серьезно, даже если сам не очень верил во все происходящее. Вокруг пожимали плечами, возмущались и припоминали кое-какие эпизоды из его оксфордской жизни; Уайльду не было до этого дела; у него наконец оказалось достаточно средств, чтобы удовлетворить свои изысканные потребности, он был готов бросить вызов викторианскому обществу и собирался в турне с серией публичных выступлений; брат Уилли так писал об этом в «Уорлде»: «Благодаря удивительному успеху своих „Стихотворений“, мистер Оскар Уайльд получил приглашение выступить в Соединенных Штатах».
Примечания
1 Если обратиться к шеститомнику Ларусс издания 1947 года, то там можно прочесть, что О. Уайльд родился в 1856 году. Эту дату подтверждают Луис Унтермайер в своей «Сокровищнице великих поэм» (Нью-Йорк, 1942), Ф. И. Холлидэй в «Истории культуры Англии» (Лондон, 1967) и, наконец, Филипп Жюлиан в книге «Оскар Уайльд» (Париж, 1968), хотя он и колеблется между 1855 и 1856 годами, оставляя долю сомнения, несмотря на утверждение Жака Шастене в книге «Век Виктории» (Париж, 1947), что датой рождения О. Уайльда следует считать 1856 год.
2 В некоторых семьях из сельских районов Ирландии существовала традиция одевать маленьких мальчиков в девочек из страха, чтобы их не унесли злые феи, поскольку известно, что злые феи интересуются только маленькими мальчиками. (Старая ирландская легенда, рассказанная леди Уайльд.)
3 Рекамье Жанна Франсуаза Жюли Аделаида Бернар (1777–1849), известная французская дама, подруга мадам де Сталь и Шатобриана, организовала у себя салон для высшего общества эпохи Реставрации. (Прим. пер.)
4 Мэтьюрин Чарлз Роберт, автор «Бертрама» и «Мельмота-скитальца». Детство Оскара будет окутано подвигами этого героя «черного» романа, обладавшего сверхъестественной и ужасающей силой и приводившего в восторг романтических поэтов той эпохи.
5 Фергюс О’Коннор (1796–1855), ирландский пропагандист, член Парламента.
6 Даниэл О’Коннелл (1775–1847), адвокат, вел кампанию за эмансипацию католиков. Являясь членом Парламента, сумел настоять на принятии значительного числа поправок в пользу улучшения статуса Ирландии. (Прим. пер.)
7 Жребий брошен (лат.) (Прим. пер.)
8 Так называли дворец — резиденцию вице-короля Ирландии, который управлял страной под контролем Англии.
9 Бернар Мулервэн (1803–1868), ирландский портретист и миниатюрист.
10 Высший суд римско-католической церкви в Риме. (Прим. пер.)
11 «Да покоится (с миром)» (лат.). Это стихотворение будет положено на музыку в 1910 году композитором X. В. Джервис-Ридом под названием «At Rest». («Упокоение». — Прим. пер.)
12 Ссылка, каторга — от названия бухты в Новом Южном Уэльсе, служившей местом ссылки. (Прим. пер.).
13 Джордж Беркли (1685–1753), английский философ. Был выпускником Тринити-колледжа. (Прим. пер.)
14 Мэтью Арнольд (1822–1888), английский поэт и критик, сторонник пантеистического морализма.
15 Поль Бурже (1852–1935), французский писатель, автор психологических романов. (Прим. пер.)
16 Джон Рёскин (1819–1900), английский писатель, социолог и художественный критик. (Прим. пер.)
17 Преподаватель филологии, большой авторитет в области санскрита, к которому Уайльд питал немалый интерес.
18 Эдвард Бувери по прозвищу Пьюзи (1800–1882), английский богослов, основатель Оксфордского движения, приведший к обращению в католическую веру части прихожан англиканской церкви. (Прим. пер.)
19 Короткие мужские штаны (фр.). (Прим. пер.)
20 Роберт Руперт (1619–1682), английский адмирал, лидер сторонников короля, потерпевший множество поражений во время английской Революции. (Прим. пер.)
21 Генри Уилсон, врач, член Королевского колледжа хирургов Ирландии, умер от пневмонии 13 июня 1877 года в возрасте тридцати четырех лет. (Прим. пер.)
22 Преподаватель древнегреческого в Оксфорде в 1870–1882 гт.
23 Флоренс Энн Лемон Болкомб (1858–1937), знакомая Уайльда по Дублину, дочь отставного подполковника, одна из самых красивых женщин своего времени. В 1878 году вышла замуж за Брэма Стокера, автора знаменитого романа ужасов «Дракула» (1897). (Прим. пер.)
24 Джон Аддингтон Саймонс (1840–1893), автор двухтомного сочинения «Исследования греческой поэзии». Второй том вышел в 1876 году. О публикации рецензии Уайльда на него ничего не известно. (Прим. пер.)
25 Дэвид Роберт Планкет (1838–1919), английский аристократ, член Парламента, позднее лорд Рэтмор. (Прим. пер.)
26 Гюстав Доре (1832–1883), французский художник, гравер и иллюстратор.
27 Уильям Юарт Гладстон (1809–1898), английский политический деятель, лидер Либеральной партии с 1868 года, трижды назначался премьер-министром Англии, автор многочисленных реформ. (Прим. пер.)
28 Герцог Отто фон Бисмарк (1815–1898), прусский политический деятель, премьер-министр при Вильгельме I, стоял у истоков укрепления германского единства, создания германской колониальной державы, в 1871 году провозглашен имперским канцлером, противник католической партии, инициатор Тройственного союза с Австрией и Италией против Франции. (Прим. пер.)
29 Джеймс Эбботт Макнейл Уистлер (1834–1903), американский художник и гравер, живший в Лондоне. (Прим. пер.)
30 Джон Китс (1795–1821), один из величайших английских поэтов-романтиков. (Прим. пер.)
31 Наемная кавалерия на службе у турецких султанов, прославившаяся своей жестокостью во время балканских войн.
32 Равенна — город в Италии близ Адриатического моря, богатый историческими памятниками. (Прим. пер.)
33 Чарльз Стюарт Парнелл (1846–1891), депутат, руководитель автономистской партии Ирландии.
34 Роберт Браунинг (1812–1889), английский поэт-романтик. (Прим. пер.)
35 Джон Эверетт Миллес (1829–1896), английский художник, один из участников Прерафаэлитского братства. (Прим. пер.)
36 Аристократический район лондонского Вест-Энда. (Прим. пер.)
37 «Эрнани, или Кастильская честь» — драма в стихах Виктора Гюго, написанная в 1829 году. (Прим. пер.)
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Оскар Уайльд"